— А еще он тебе вот что передал. — Хлопец протянул пакет.
Мария разрезала шпагат: националистические журналы, листовки, воззвания к населению. Листовки и журналы были отпечатаны в типографии на хорошей бумаге, воззвания размножены на ротаторе.
Девушка сгребла в кучу всю эту продукцию и сунула в печку.
— Молодец, — одобрил посыльный, — добра схованка, не найдут.
— Нечего будет искать… — Мария подожгла листовки.
— Сдурела? — вскочил бандеровец и схватился за автомат. — Да ты знаешь, сколько людей жизнью рискуют, доставляя нам это? З-за кордона путь дальний, да через облавы…
— Не знаю и знать не хочу! — повысила голос Мария. — А если у меня найдут ваши паперы? Об этом Стафийчук подумал?
Огонь торопливо свертывал в черные ломкие трубочки страницы, тихо потрескивал пеплом. Мария кочергой перемешала золу.
— Клята девка, — никак не мог успокоиться бандеровец. — Взяла — и в огонь… Что я Стафийчуку скажу?
— Ну, ты, выбирай выражения! — Мария не скрывала, как ей не нравятся и этот ночной визит и посылка из леса. — А Стафийчуку расскажи, что видел…
Бандеровец отложил автомат. На его лице было недоумение, он явно не знал, что же делать дальше.
— Как звать-то? — спросила Мария.
Вспышка раздражения прошла, хотя голос ее был недовольный.
— Остапом, — нехотя ответил парень.
— Устал, наверно? — подобрела Мария. И сама себе ответила: — И чего спрашиваю? Не близко…
— Два десятка километров протопал, — согласился Остап. — Да и если б по дороге, то еще полбеды, а то стежками…
— Сними ватник, повечеряешь. На рассвете уйдешь.
— Я б и дольше остался, — неуклюже пошутил Остап.
Взгляд его воровато нырнул в глубокий вырез блузки, крутыми бугорками вздыбившейся на груди. Ему нестерпимо захотелось притронуться к ним, вдохнуть забытые запахи домашнего уюта, тепла, женского тела.
Мария перехватила его взгляд, резко сказала:
— Не про тебя, хлопче… — Но слова эти не прозвучали оскорбительно, скорее как дружелюбное предупреждение.
Остап вздохнул, совсем по-домашнему поставил в угол автомат, так ставит косу крестьянин, пришедший домой с сенокоса, снял шапку, и на глаза надвинулась густая копна нечесаных, слежавшихся волос. Хлопец стянул ватник. Мария увидела темную от грязи рубашку, расшитую когда-то радужным узором. Такие сорочки обычно вышивались девчатами хлопцам в подарок. Теперь праздничная сорочка поблекла, от неумелой мужской стирки пожелтела и была завязана не веселым шнурочком с кисточками, а кусочком шпагата.
— Растопи печку, — сказала Мария. — Или отвык уже от этого?
Остап умело разложил заготовленную растопку. Девушка поставила на плиту ведро, стала собирать на стол. Сдвинула в сторону тетради, учебники, принесла глечик с молоком, завернутое в чистую холстину сало.
В окно громко постучали. Остап резко выпрямился и мягко, чего никак нельзя было ожидать от его большого, неуклюжего тела, метнулся в угол к автомату, щелкнул предохранителем. В том, как он чуть наклонился вперед, вскинув к плечу автомат, проскользнуло что-то от зверя, привыкшего к постоянной опасности.
Встревожилась и Мария. Торопливо смахнула со стола посуду. Прикинула, не будет ли видно из окна затаившегося Остапа. И только после этого отдернула занавеску.
— Не спите, Мария Григорьевна? — По голосу она узнала Леся Гнатюка. В расплывчатом, сером полумраке угадывались еще две тени.
— К урокам готовлюсь, — спокойно ответила Мария и, отложив в сторону тетрадку, взяла из стопы другую.
Оттуда, из темноты, хорошо было видно и ее и комнату, кроме ближнего угла.
— Не пустите воды напиться? — спросил Лесь.
— Негоже, когда хлопец к девушке ночью заходит, — после паузы сказала Мария. — Что люди скажут? А водички вынесу…
Через неплотно прикрытую дверь Остап слышал, как Мария выговаривает хлопцам за то, что они блукают ночью, и как те перебрасываются с нею шутками, рассказывают, что подстерегали связника из леса, да безрезультатно, а то бы они его встретили… Наконец Лесь попрощался, и Мария возвратилась. Остап шагнул к ней, злобно прохрипел:
— И нашим и вашим служишь?
Мария не испугалась, не отпрянула от автомата. Устало сказала:
— Учительница я, понятно тебе? Детей учу. Вот женишься ты, и твой сын придет ко мне в класс, его буду грамоте обучать…
— На моей свадьбе вороны веселиться будут, — мрачно ругнулся Остап.
— Нельзя так шутить, — выговорила Мария и, наливая горячую воду в миску, скомандовала: — А теперь раздевайся до пояса — мойся, а то запаршивел весь. Да не стесняйся и не бойся — хлопцы по домам пошли…
…Она и Стафийчуку сказала, когда тот вошел в ее комнату: «Учительница я». Стафийчук устало опустился на табуретку, непослушными пальцами достал сигарету.
— Испугалась? — спросил он и, посмотрев на ее безвольно опустившиеся плечи, утвердительно сказал сам себе: «Испугалась». Это успокоило, он привык, что его появление вызывает страх, и знал по опыту: тот, кто боится, становится послушным и покорным. Но учительница вдруг выпрямилась, резко ответила:
— Мне нечего бояться — зла никому не сделала…
— Ого, да ты, оказывается, с характером!.. — Прикурил от лампы и осмотрелся.
Комната была еще мало обжитой, чувствовалось, что в нее только вселились. Под дубовой лавой, сбитой на века, широкой и устойчивой, лежали чемоданы. Для одежды вбиты гвозди. Посуда громоздилась на табуретке. Но окно уже укрылось веселенькими ситцевыми занавесками, такими же, как и на спинках никелированной кровати, к стене прилажена полка с книгами, портрет Шевченко. На столе фотография средних лет мужчины в гуцулке.
— Кто?
— Знакомый один.
Стафийчук взял в руки фотографию: широкий лоб с ранними залысинами, жилистая шея — тесно ей в узком воротничке гуцулки, равнодушные глаза.
— Где-то я его видел… Нет, не вспомню…
Ужинали молча — говорить было не о чем. Стафийчук ел неторопливо, аккуратно. Пистолет положил на край стола, все время поглядывал на окно, прислушивался к скрипу старого ясеня. Потом начал задавать вопросы, быстрые, резкие, как на допросе:
— Давно приехала?
— В воскресенье.
— Зачем?
— Детей учить.
— Чему?
— Чему меня учили…
— Чему тебя учили?
— Многому, — наивно сказала она, — математике, географии, литературе…
— Я не про то. Сам учитель — знаю. Любви к Украине в том институте тебя учили? К свободной и вольной?..
— Да, — кивнула головой Мария. И спросила сама: — Ну какой ты учитель? Оружие учителя — знания, а не вот это…
