— Вы сказали «черный папа» — он негр, что ли?
— Великолепный негритянище, я бы не удивился, если бы ему добрая сотня отбарабанила.
«Мы, собравшиеся здесь, — мужчины и женщины, белые и черные»… Черные. Джон-Джейкоб Смит… Жан-Жак!
Ох, как это все походило на правду!
Собаки в поселке Веселая Собака были грустные. Лежали под сваями домиков в тени, распластав хвосты по серой пыли.
Отец рассказывал, что, когда на Руссо завезли собак, они в первое время рычали, лаяли и выли без передышки. Их земной ум не мог примириться с местной фауной — шестиногой, и когда они стаей загоняли маленького безобидного длинноухого олешка и тот, припав на четыре копытца — средние и задние, в ужасе отмахивался от них передними, то даже бравые псы-вожаки отшатывались и пускались наутек.
Наши собаки жмутся к жилью, для охоты они непригодны. Знаменитый зверолов и зоолог Спаркс носится с идеей приручить черного коня — не для вьючной работы, а именно чтобы охотиться с человеком (я у него на сей счет брал интервью), но это, по-моему, невозможно. Во всяком случае, хрип и зубовный скрежет табуна, в котором низкорослая самочка достигает трех метров в холке — самая кровь леденящая музыка нашей планеты.
Поселок был по-дневному пуст. Издалека — оттуда, где синел лес, — слышался грохот механизмов. Я свистнул, и тотчас послышался ответный свист. С высокого порога ближнего домика спрыгнул мальчик в разведчицкой шляпе набекрень.
— Вы кто?
— А ты кто?
— Я на вахте.
Это был подлинный юный переселенец, независимый, уверенный и настороженный, в комбинезоне на голом коричневом теле. Точь-в-точь я десять лет назад в шестом, отцовском отряде.
— Мне нужен Джон-Джейкоб Смит. Старый негр. Знаешь такого?
— Знаю. Это повар. Только вы ему кто? У него никого нет родных.
— Я из газеты, — проговорил я заветную фразу, которая все и всем всегда объясняла.
— О! Послушайте, ведь у «Скорунды» с «Валендией» будет переигровка, верно? У нас сломался приемник.
— Конечно, будет, — сказал я. — Послушай, а какой он — Джон-Джейкоб Смит? Добрый, сердитый?.. Он старик, он много, наверное, историй знает…
— Может, и знает, но вам из него их не выкачать. Он молчит и рисует на песке цифры.
— Что рисует?
— Всякие цифры и значки. Он не злой, но и не добрый. Не знаю какой. Просто старик, который молчит. Его кухня во-он там — вправо от опушки, возле ручья.
Опушка сельвы была искорежена исполинскими вывороченными пнями, ямами и следами гусениц. Сине-зеленая чаща трещала и рушилась в полусотне метров отсюда. Хижина притулилась к сизому стволу прекрасного пальмового клена, который разведчики пощадили, обрубив только нижние ветки, чтобы какое-нибудь шестилапое не обрушилось ненароком на крышу. В огромном медном котле, висящем над костром, аппетитно скворчало. Я присел на полированный обрубок — давно он, видно, служил табуретом. Возле него на песке, перемешанном с пеплом, было и вправду что-то начерчено.
Я вгляделся.
Это был интеграл вероятности Гаусса, именно он, — я же в техническом полгода оттрубил, прежде чем сбежать в репортеры.
Старый повар на досуге развлекался высшей математикой.
…Смит показался снизу, от ручья. Он нес ведро с водой, и только когда приблизился, я понял, что передо мной великан — согнутый, скрюченный, но великан. Я смотрел прямо на него, а он меня словно не видел. Темно-бронзовая кожа его лица обвисла, глаза были скрыты под складками, только макушка блестела сквозь седой пух. Я сидел и смотрел, пока он приподнял крышку котла, плеснул туда воду, понюхал вздыбившийся пар, полез в карман, что-то достал и бросил в свое варево, аккуратно прикрыл котел и лишь потом покосился на незнакомца.
— Здесь интересно получится, если ввести суммы Дарбу, — сказал я и ткнул прутиком в формулу. — Не пробовали?
Он проворчал что-то неразборчивое, влез в хижину и вылез с железной палкой в руке. Я вспотел. Но это не мне предназначалось — у него, оказывается, висел гонг возле хижины, и он, видно, собрался звонить на обед.
— Постойте, — сказал я. — Не сбежит ведь никуда каша. Все равно я знаю, кто вы, и теперь вам не отмолчаться.
— Все он знает, — пробасил старик нараспев. — Пришел сюда такой, все знает. А за ручьем лошадки топочут. О-ох, надо ему уходить.
— Изящная позиция, — сказал я. — Двадцать два бога создали мир и умыли руки. Разбирайтесь без нас. В мире все, может, сикось-накось, а мы кашу варим.
— Что вам от меня надо? — Это был другой голос, по другому модулированный. Таким голосом можно и об интегральном исчислении толковать.
— Прежде всего меня интересует, есть ли у вас экземпляр «Клятвы».
— Предположим. Но вы, полагаю, должны знать, что там написано.
— Смит, это ваша планета, и на ней неладно. Из «Клятвы», которая хранится в музее, вырезано несколько страниц. Кому-то невыгодно, чтобы полный текст был известен людям. Для вас это новость?
Он снова скрылся в хижине и вернулся с бумажным свертком.
— Уходите в поселок. Там сейчас все дома пустые — садитесь и читайте. Сюда придут люди и будут есть. А я буду думать. Потом приходите.
Когда я вернулся, он мыл котел — скреб изнутри песком. Он спросил;
— Что они из нее вырезали?
— Кто «они»?
— Жаль, что вы об этом спрашиваете у того, кто не может знать.
Я прочел ему то, что переписал в свой блокнот. Он кивал головой точно в такт стихам, с умиленным и светлым лицом. Когда я закончил, он не проронил ни слова.
— Сколько вас осталось?
— Не знаю.
— Вы никого из них не встречали за полвека?
— Полвека… — Он выговорил это слово, будто вдумываясь в его непостижимость. — Полвека… Лет двадцать назад здесь… Не здесь, конечно, тогда мы работали севернее, у истоков Блэк-Ривер, убили охотника. Убил не зверь, а человек. Когда его хоронили, я узнал. Это был младший Баттон — Юджин… Как вы сказали тогда: «Двадцать два бога умыли руки»?.. Полвека — это срок, чтобы подумать. Тем более если нет книг.
— Послушайте, Смит, но ведь книги — это доступно. Не в тюрьме же пробыли вы все эти годы.
— Меня зовут Теренс Тейлор, а тюрьму я выстроил сам. Чтобы быть как все, кто вокруг меня. Я учил себя подчиняться людям и обстоятельствам, чтобы не заболеть жаждой ими управлять. Похоже, что это ложная посылка. Хотя я не должен так говорить. Один я не могу признать неправоту всех, моя информация слишком бедна, да и ваша, я вижу, немногим богаче. Но у вас еще есть время. Наша история только началась, полвека — это для нас страшно, а для нее, друг, смешно.
