В полдень, вооружившись всеми своими инструментами, я сделал обычные свои наблюдения и после вычислений был поражен получившимися при этом результатами. Оказалось, что мы находились на 46° 11' 12? северной широты и 7° 3' 3? западной долготы, то есть, иначе говоря, буря занесла нас в три дня почти к самым берегам Франции. Завтра, а быть может, даже и сегодня мы могли очутиться в виду Финистера. Это было до того невероятно, до того поразительно, что я едва смел верить самому себе и своим глазам, а между тем здесь не могло быть ни малейшей ошибки, а следовательно, и никакого сомнения.
— Следует ли им сказать всю правду? — мысленно спрашивал я себя с замирающим сердцем, подняв глаза на обступивших меня кругом бунтовщиков, которые с нетерпением ожидали услышать от меня результаты моих вычислений.
Какой-то внутренний голос говорил мне, что это было бы безумием, — и решение мое было принято немедленно.
— У меня получились такие невероятные цифры, что я положительно не могу им верить! — сказал я довольно развязно, желая выиграть еще пять минут. — Я должен снова сделать вычисление, чтобы проверить себя.
Все, по-видимому, приняли на веру мои слова и без затруднения согласились на эту отсрочку, но мне показалось, что Вик-Любен сильно встревожился этим и смотрел на меня взглядом еще более подозрительным и недоверчивым, чем обыкновенно.
«Ба-а! — подумал я, склонившись над своими вычислениями, — все они так глупы, что, право, можно рискнуть!.. Сейчас или никогда!» И подсчитав целый ряд цифр, я объявил им вместо седьмого тринадцатый градус долготы, что составляло довольно значительную разницу…
— Иначе говоря, это значит, что мы на расстоянии трех или четырех суток пути от берега, если считать наш средний ход? — спросил Брайс, который за последнее время много возился с картой, внимательно изучая ее и требуя от меня различных пояснений относительно градусов, морских миль и вообще разниц расстояния.
— Да, приблизительно, — отвечал я, — но даже если бы нам пришлось пробыть еще дольше в пути, то и тогда тут не было бы ничего удивительного, так как нам не следует забывать, что мы наполовину лишились своих мачт, следовательно, не можем уже рассчитывать на прежнюю быстроту хода.
— А что, если бы мы оказались в виду берега завтра или же послезавтра, — спросил с коварной усмешкой Вик-Любен, в упор глядя мне в глаза, — удивило бы это вас?
— Без сомнения, — воскликнул я, стараясь не показать того беспокойства, какое возбудил во мне этот вопрос.
— Ну, а меня нисколько, — продолжал Вик-Любен, — я не так глуп, как, вероятно, полагают, и по записям нашего хода, которые только что изучал и просматривал в течение целых двух часов, полагаю, что мы должны быть в настоящий момент очень близко от берега, так как все время подвигаемся на восток…
Это заявление, по-видимому, произвело сильное впечатление на собравшихся матросов, с тревогой и беспокойством смотревших на меня. Я сразу понял, что здесь следует взять только нахальством и смелостью, не то я бесповоротно погиб.
— Предоставляю вам, — сказал я презрительно по адресу Вик-Любена, — предпочитать ваши предположения моим вычислениям… Но позвольте мне не питать особенного доверия к вашей математике… Я сообщил вам результаты моих вычислений… А остальное — дело не мое: можете верить или не верить, как угодно!.. — С этими словами я встал, как бы желая взглянуть на судовой компас.
Мой уверенный тон, как казалось, рассеял подозрения и недоверие экипажа, но отнюдь не тревоги Вик-Любена, который последовал за мной.
— Послушайте, — сказал он строгим, внушительным тоном, — вы плохо делаете, если задумали меня перехитрить. Предупреждаю вас об этом! Часовые стоят на местах и смотрят зорко… И если, по несчастью, они завидят берег раньше назначенного вами времени, то клянусь вам, я гроша медного не дам за вашу шкуру, несмотря ни на какие договоры и условия!..
Но решение мое было уже принято. Однако, прежде чем приступить к осуществлению своего плана, я хотел испытать еще одно, последнее средство, — посмотреть, не повлияет ли смерть Жана Корбиака на жестокие, кровавые намерения Вик-Любена, явным доказательством которых являлось его видимая тревога и беспокойство относительно настоящего, действительного момента, когда мы будем в виду берега.
— Позвольте, у меня теперь совсем другое на уме, чем желание перехитрить вас и всех остальных! — сказал я, внезапно устремив на него прямо в упор пытливый, проницательный взгляд. — Мне не до того: командир Жан Корбиак только что скончался!..
ГЛАВА XIX. Третья статья договора
Тупое недоумение, бешеная злоба и горькое разочарование мгновенно отразились на исказившемся и как бы позеленевшем лице мулата.
— Скончался! — воскликнул он. — Нет, этого не может быть! Скажите, что это неправда!.. Это неправда!
Он схватил меня за руку и потрясал изо всей силы, не помня себя от гнева и бешенства.
— Ничего не может быть легче убедиться в этом лично, если вы не верите моим словам! — сказал я с непритворной скорбью во взгляде и голосе. — Если я сообщил вам об этом, то потому, что вынужден спросить вас, когда вы разрешите устроить похороны…
— Это неправда! Неправда! — воскликнул он, совершенно обезумев. — Я говорю вам, что это ложь!.. Этого не может быть!.. Это было бы слишком несправедливо!.. Старый пират не имел права лишать меня наслаждения видеть, как он умрет у меня под ударами плетей или от руки палача на площади в Новом Орлеане!..
Таким образом, в порыве бешенства этот негодяй не старался даже скрывать своих черных замыслов, таившихся до настоящего момента на дне его низкой и подлой души. Я, конечно, отчасти и рассчитывал на это и именно с этой целью сообщил ему новость без всяких предисловий. Но он и не слушал меня.
— Брайс, Валькер и другие! — крикнул он, обращаясь к матросам, — слышите ли, он говорит, что старый пират умер, и просит, чтобы назначили час похорон!..
Вслед за этим возгласом, который невольно заставил встрепенуться всех людей, бывших на палубе, он как безумный кинулся бежать к лестнице, по которой спустился громадными прыжками. Опасаясь, чтобы он не позволил себе какого-нибудь грубого насилия, я кинулся за ним, готовый решительно на все, если бы представилась надобность защищать Розетту. Но вместо того я увидел такое зрелище, какого никогда не забуду.
В капитанской каюте, дверь в которую была раскрыта настежь, Клерсина уже успела довершить убранство комнаты умершего. Он по-прежнему лежал на своей кровати, накрытый французским флагом, в том самом положении, в каком испустил последний вздох, с высоко приподнятой головой. Две свечи, зажженные у изголовья, ярко освещали своим бледным светом строгое, точно саван белое лицо умершего, нашедшего наконец после стольких страданий вечное успокоение в смерти. Розетта, Клерсина и маленький Флоримон, стоя на коленях перед постелью усопшего и закрыв лицо руками, тихо плакали. Вид этой немой скорби был так глубоко трогателен, и смерть придавала этой картине такой торжественный характер, что даже Вик-Любен невольно поддался этому впечатлению. Я увидел, как он преклонил колено и остался на пороге, не осмелившись войти в каюту.
