Я понял, что входило во «в с е э т о». Начал вспоминать детали нашего выхода на дозорную службу в то холодное, вьюжное утро и удивился, что могу говорить спокойно.
Майор молчал, откинувшись на спинку стула. И смотрел не на меня, а в потолок. Затем встал, зашагал по комнате, облюбовав один маршрут — от окна до противоположной стены, где находилась железная койка, заправленная солдатским одеялом. Он очень изменился за мое отсутствие. Похудел, на лбу прибавилось морщинок, выступающие скулы еще больше заострились. А его непривычно долгое молчание обезоруживало. Но когда я заговорил о том, как орудовал в пещере сломанной лыжей, майор остановил меня.
— Иванов, но ведь вместе с вами был еще один человек. Вы не забыли о нем?
«Нет, не забыл», — ответил я про себя. Знал, что с Архипом говорили и перед отправкой в госпиталь, и по возвращении. Знал, и это еще больше укрепило мое мнение о рядовом Гали: жалкий трус!
Майор остановился против меня, спросил:
— Я должен вам верить? — Это прозвучало как упрек. — Вы ничего не хотите добавить?
Я молчал.
— Тогда все. Можете быть свободны. — И майор отвернулся от меня.
«Так, — заключил я про себя, — Гали верят, а мне нет». Конечно, если человеку заочно приписали недисциплинированность, разгильдяйство, невыполнение пограничного задания, почему бы ему не приписать еще и вероломство? Спину горбатого жалеть нечего — все равно согнута.
В коридоре меня поджидал Гали с одним костылем под мышкой.
— Иванов, ты не форси, не форси, понял? Лекарства пей, жалуйся на позвонок, тогда на службу долго посылать не будут. Ну, понял?
Я размахнулся и ударил его по лицу...
* * *
В нашей комнате хлопотал Янис. Он застилал мою койку. Табличка с фамилией была на своем месте.
— Выходной сегодня, вот и ищу себе работу, — оправдывался Ратниек, боясь обидеть меня. — Матрац подобрал не хуже госпитального.
— Янис, я ударил по лицу Гали... Не помню даже, как произошло.
— Здорово?
— Что?
— В кровь?
— Кажется, нет.
— Жаль. Я бы разбил в кровь. А теперь ложись. На сегодня и этого хватит. Опускаю шторы на окнах.
Через несколько минут дверь снова приоткрылась. Кто-то осторожно нащупал мою руку, наклонился, дохнул в лицо. Потехин. У меня радостно забилось сердце. Дорогой ты мой Яша! Не говори ничего, не жалей, не сочувствуй, не обещай. В твоем дружеском молчании столько тревожного тепла.
Перед самым отбоем заскочил Петька Стручков.
— Не належался еще? Видать, по душе пришлись госпитальные порядки? Я бы сейчас на твоем месте буги-вуги откалывал.
— Я не злой, Петро, и не хочу, чтобы ты был на моем месте.
— Ладно, сочтемся славою, — загадочно проговорил Петька. — А все-таки помни: чем выше гора, тем больнее падать.
— Говорят и по-другому. Чем выше гора, тем дальше видно. А ты все командуешь?
— Бросил. Несознательный народ, холопы. В темноте начали в меня сапогами запускать. Зимой валенки — еще терпимо. А сейчас кирзовые, с железными подковками. — Петька сунул мне какой-то сверток. — По специальному заказу. От земляков и повара. Ванюха на границе. Ну, будь! Через пять минут и я выхожу.
Мой любимый пирог с маком! Немыслимо. Он не только греет мне руки, но и душу.
* * *
Утром в коридоре столкнулся с Березовским. Он был в футболке, трусах и бутсах.
— Товарищ сержант...
— Соболезнований не принимаю.
— Да нет, я...
— И исповедей тоже. Знаю и верю. — Он подкинул мяч. — Кем тебя зачислить в команду?
— Центром нападения, — улыбнулся я.
— Нет, девятым номером будет Стручков. Представь, получается. — Он приподнял козырек моей фуражки. — До чего же ты бел, наверно, одним пшеничным хлебом кормили. Ничего, здесь скоро побуреешь. Пойдем на площадку, посмотришь нашу тренировку.
— У меня свой комплекс упражнений, пока буду одолевать его.
— Одолеешь, — заверил Березовский. — Дома и стены помогают, как говорят футболисты.
Нет, свои стены мне плохо помогали. Упражнения давались с трудом. А тут еще заметил, что за мной наблюдает старшина Аверчук. Может, надо подойти к нему и доложить, что рядовой такой-то в соответствии с предписанием врача занимается... И длинно, и глупо. Выручил младший Аверчук. Он почти от дома закричал:
— Дядя Коля, подожди! — А увидев отца, закричал еще пуще: — Папа, дядя Коля обещал научить меня лечебной гимнастике! — Он пристроился рядом, начал копировать мои движения и все оглядывался по сторонам — видит ли отец. Но тот, не выказав ни восторга, ни упрека, направился в сторону конюшни.
Витя сел напротив меня и заговорщически подмигнул:
— А я чего знаю! Никому не скажу. Гали вчера в уборной свой костыль забыл. А Потехин забросил костыль за поленницу. Честное пограничное! Гали долго-долго искал, даже в очко заглядывал. Дядя Коля, а зачем ему костыли, раз он про них забывает? Ведь голову не забудешь, раз она нужна.
— Ты, Витя, гений!
— А что такое гений?
— Умнейший человек на земле.
— Как мой папа?
— Примерно.
Во дворе заставы показался Ратниек, и Витя умчался к нему: они были верными друзьями. Даже когда Аверчук-старший разогнал птиц, Витя не охладел к Янису. Найди еще такого пограничника, который ходил по северным морям!
Я вышел за дувал. Горы показались мне незнакомыми: они будто стали выше, изменили свои очертания. Где раньше зияли трещины, складки, ущелья, сейчас были синие тени. И снег был подсиненным, ослепительно ярким, на него больно было смотреть. А небо отливало зеленым, словно в нем отражалась ранняя трава.
От пограничной реки поднимался Иванов-второй. Один. Неужели не хватает людей даже для парных нарядов?
— Салям алейкум, Коля-Николай! — издали приветствовал меня секретарь. — Уже два дня вместе, а поговорить некогда. Ты будешь здесь?
— А что?
— Подожди меня. Доложусь начальству и расскажу о наших новостях.
— Тебе надо отдыхать.
— В такое-то утро? Солнышко не даст. Его никакие шторы не удержат.
Он вернулся быстро.
— Ну, с чего начнем?
Начали с письма бывшего начальника заставы капитана Смирнова. Впрочем, теперь уже не капитана, а майора. Письмо было сдержанным и вместе с тем дышало тревогой. О ней можно было прочесть между строк. Скудные сведения о снежном обвале, неизвестно какими путями дошедшие до майора Смирнова, не удовлетворяли его, и он просил секретаря написать обо всем по возможности подробнее. В конце справлялся о самочувствии пострадавших, передавал приветы всем, кого знал.
Иванов-второй вопросительно посмотрел на меня. «Что, ждешь подсказки, секретарь? — недовольно подумал я. — Сам не набрался духу ответить. Неужели по принципу: моя хата с краю?»
