Дед учил меня языкам, он был высокообразованным человеком, прекрасно знал античную литературу, до самой смерти интересовался древними цивилизациями, увлекался минералогией. Он привил мне любовь к геологии, ненавязчиво показывая преимущества этой науки перед другими в том смысле, что геология — основа основ в обеспечении человека всеми видами минерального сырья. В его внешне спокойной натуре жил неукротимый дух творчества: Иван Яковлевич писал стихи, хорошо рисовал, поддерживал всячески и во мне это увлечение. Участник русско-японской войны, бравый артиллерист, он был награжден двумя Георгиями, чем гордился и надевал их в дни праздников. К его великой радости я поступил в геологоразведочный техникум в К-ске. В январе тридцать шестого года дедушка умер. У него не было богатства, если не считать трех портсигаров, — Васин показал глазами.
— Портсигары служили паролем? — перебил его Туриев.
Васин поперхнулся на слове, с недоумением посмотрел на Бориса, переспросил:
— Паролями?
— Что за манера — отвечать вопросом на вопрос? Ответьте конкретно: с какой целью вы подходили к иностранному туристу и показали ему портсигар?
— В тот вечер, когда мы были в «Интуристе», — вставила Елена Владимировна и тут же осеклась от свирепого взгляда Туриева.
— Потом объясню. Дайте досказать… После смерти дедушки самым близким человеком для меня осталась тетя Поля. Она относилась ко мне как-то особенно нежно, жалела, радовалась тому, что отцу моему не удалось посеять в моей детской душе семена вражды к Советской власти. Дело в том, что Зубрицкий-старший, по рассказам тети Поли, считал моего деда непримиримым противником нашего государства. Тетя Поля объясняла это тем, что Иван Христофорович Грейм не раз высказывал вслух недовольство некоторыми методами Сталина. Говаривал он подобное и при отце. Когда Георгий Николаевич потребовал, чтобы тетя Поля отдала меня на воспитание деду, — он, видимо, считал, что Иван Христофорович слепит из меня внутреннего эмигранта… В год окончания техникума я подал заявление в военкомат с просьбой направить меня на учебу в артиллерийское училище. Знаете, война с белофиннами всколыхнула молодежь, многие потянулись в армию. Мне отказали, мотивируя тем, что мой отец — враг Советской власти и мне не место в рядах РККА. Такое было тогда время. Да и отец мой действительно был далеко не попутчиком в строительстве социализма. Я пошел к первому секретарю горкома партии, Евсееву Ивану Фаддеевичу, другу покойного Ивана Христофоровича, попросил помочь мне. Евсеев выслушал меня и сказал: «Поменяй фамилию, имя, отчество, поступи так, как сейчас многие делают: отрекись от отца — тебя возьмут». Евсеев дал мне адрес в Москве, куда мне следовало написать. Я написал. Ответа долго не было, меня пригласили на работу в экспедицию Рейкенау. Начать путь геолога в такой представительной экспедиции — что могло быть притягательнее для молодого специалиста? Тем более, что экспертом от наших ученых в экспедиции был профессор Лосев — об этом писали в газетах.
Работа сразу увлекла меня, профессор Лосев стал моим старшим другом, бескорыстным учителем. Его эрудиция поражала: Владимир Борисович мог прочитать лекцию на любую тему, будь то история или археология, космогония или палеонтология, право или особенности стилистики речей знаменитого адвоката Плевако.
Профессор Лосев попросил меня говорить с ним только по-немецки, много часов мы провели вместе, иногда он ходил со мной в маршрут.
Владимир Борисович был тогда молод, горяч, не терпел даже тени фальши, смело спорил с Рейкенау, хотя мог поплатиться за это. В июне тридцать девятого года мы стали лагерем у подножья Скалистого плато, работали до поздней осени, пока не выпал снег. Камеральными обобщениями занимались в Москве. Профессор Лосев помог мне прописаться у одной старушки неподалеку от Киевского вокзала, на второй Извозной, сейчас эта улица называется Студенческая…
— Это не суть важно, — пробурчал Туриев.
— Ах, да, да, — робко улыбнулся Васин, — извините, увлекся… Мне нередко приходилось бывать в гостях у Лосевых на Семеновской набережной, они занимали две комнаты в коммунальной квартире, их дочке Леночке шел третий год, мы с нею подружились, она называла меня «дядя Леся»… В апреле сорокового года мы вновь приступили к полевым работам, — Васин потер ладонью лоб, поморщился, — надо сказать, что в Москве я регулярно ходил по тому адресу, что мне дал Евсеев, чтобы узнать, когда же решится вопрос о моей новой фамилии. Мне отвечали: ждите… Итак, мы приступили к полевым работам. Весна стояла ранняя, теплая. Двадцатого апреля — я эту дату запомнил на всю жизнь — меня вызвал Рейкенау. В его палатке, кроме него, никого не было. Доктор Рейкенау, одетый в толстый свитер и стеганые брюки, беспрестанно потирал руками, словно его знобило. Он предложил мне сесть на раскладной стул, сам опустился на кровать. Помолчав какое-то время, Рейкенау прошептал:
— Перед нами стоит огромная задача, друг мой. Ее нам задал ваш отец, — здесь Рейкенау перешел на нормальный тон, — не пугайтесь, дорогой!
Я подумал: отец? Откуда он взялся? Что ему надо здесь, в горах? Почему не встретился со мной? Боится того, что я выдам его властям? — Жорж Зубрицкий знает тайну Скалистого плато! — Рейкенау, смакуя каждое слово, рассказал мне о городе златокузнецов, об их сокровищах. В конце рассказа он торжественно проговорил:
— План подземелья находится у вашего отца! И не подумайте отказаться от работы с нами! — Рейкенау встал, величественно сложил руки у груди.
Мне стало смешно. Доктор заметил, видимо, выражение недоверия на моем лице, усмехнулся, достал из кармана… портсигар! В нем лежала фотография моего отца — молодого и красивого мужчины лет двадцати пяти. Такую точно фотографию я видел у тети Поли. Скажу сразу о портсигарах. Их у моего деда было три. Он берег портсигары, как зеницу ока. Однажды дед рассказал мне историю — совсем в духе немецкого сентиментализма. Из трех братьев он был старший. Младшие — близнецы. Когда им исполнилось по шестнадцать, а деду восемнадцать лет, им подарили по портсигару. Потом братья погибли в русско-японской войне, портсигары остались у деда, они стали семейными реликвиями.
Перед смертью дедушка сказал тете Поле, чтобы портсигары она передала мне и на нижней крышке каждого из них слабеющей рукой с помощью шихтеля выцарапал три слова: «Только человек бессмертен». Вот, посмотрите, — Васин открыл портсигары. Вермишев, Туриев и Дроздова склонились над ними, — Иван Христофорович написал это готическим шрифтом… А через несколько дней после похорон дедушки тетя Поля обнаружила пропажу двух портсигаров. Конечно, их украл отец. Он, находясь в бегах, частенько наведывался в Заволжск, видимо, имел там надежную крышу над головой. Каждый раз тетя Поля ставила об этом в известность соответствующие органы, но Георгий Зубрицкий был неуловим. В этом надо отдать ему должное. Так что появление моего отца в районе Скалистого плато не столько удивило меня, сколько напугало: в своем стремлении сделать из меня помощника Георгий Николаевич ни перед чем и не перед кем не остановится, — так подумал я.
