Пользуясь предоставленной мне доктором Гоцци свободой, я открыл для себя истины, дотоле совершенно мне неизвестные. В первые же дни мною завладели самые отчаянные из студентов и принялись испытывать меня. Видя, что я совершенно неопытен, они занялись моим образованием, подстраивая всяческие ловушки. Всё началось с карт. Завладев теми небольшими деньгами, которые я имел, они заставили меня играть на слово, и мне пришлось заниматься разными тёмными делами, чтобы заплатить долги. Вот тут я узнал, что такое заботы! Тем не менее сии жестокие уроки были полезны для меня, ибо научили не доверять наглецам, восхваляющим вас в лицо, и не принимать лесть за чистую монету. Кроме того, я постиг, что следует всемерно избегать искателей скандалов, общество которых подобно тропинке на краю пропасти. Я не попал в сети женщин, сделавших разврат своим ремеслом, лишь потому, что не видел среди них ни одной столь же привлекательной, как Беттина.
В те времена падуанские студенты имели большие привилегии, кои превратились прямо-таки в узаконенное зло. А дабы сохранить сии привилегии в действии, они нередко совершали настоящие преступления, причём виновных не наказывали с должной строгостью, ибо из соображений государственной пользы власти не хотели, чтобы уменьшилось число студентов, стекавшихся в сей славный университет со всей Европы. Венецианское правительство взяло себе за правило платить большое жалованье знаменитым профессорам и предоставлять тем, кто слушает их лекции, полную свободу. Студенты подчинялись лишь старшему, который назывался синдиком. Этот синдик нёс ответственность перед правительством за соблюдение порядка и в случае нарушения законов должен был передавать провинившихся в руки правосудия. Студенты обычно подчинялись его решениям, так как если они предоставляли хоть видимость оправдания, он всегда становился на их сторону.
Они, например, носили любое запрещённое оружие, безнаказанно совращали девиц, которых родители не умели защитить от их посягательств, и по ночам нарушали спокойствие своими шумными выходками. Сии необузданные юнцы стремились лишь удовлетворять собственные прихоти и развлекаться, нимало не заботясь о покое своих ближних.
Однажды случилось так, что в кофейню, где сидели два студента, зашёл полицейский пристав, чем они были весьма недовольны и велели ему уйти. Пристав не послушался, и тогда один из школяров выстрелил в него из пистолета, но дал промах. Полицейский оказался ловчей и ответным выстрелом ранил нападавшего. В университет сразу же сбежалось множество студентов, они разделились на отряды и отправились по всем кварталам искать полицейских и в отместку за нанесённое оскорбление убивать их. В одной из стычек двое школяров полегли на месте. Тогда собрался весь университет, и студенты поклялись не складывать оружие до тех пор, пока в Падуе остаётся хоть один полицейский. Вмешалось правительство, синдик же обещал кончить дело миром, если студенты будут удовлетворены. Полицейского, ранившего студента в кофейне, повесили, и спокойствие восстановилось. В те восемь дней беспорядков, когда школяры шайками рыскали по городу, я не хотел отставать от других и присоединился к общему потоку.
Вооружившись пистолетами и карабином, я расхаживал по улицам вместе с товарищами и искал врагов. Помню, мне было весьма досадно, что нашему отряду не посчастливилось встретить хоть одного полицейского.
Доктор смеялся надо мной, но Беттина восхищалась моей храбростью.
Ведя сей новый образ жизни, я не хотел казаться беднее своих новых друзей и впал в непозволительные для меня расходы. Пришлось продать или заложить всё, чем я обладал, но всё равно был не в состоянии заплатить долги. Не зная, на что решиться, я написал письмо моей доброй бабке и просил о помощи. Вместо того чтобы послать мне денег, она явилась 1 октября 1739 года в Падую собственной персоной и, отблагодарив доктора и Беттину за их заботы, увезла меня в Венецию.
Перед расставанием прослезившийся доктор подарил мне свою самую большую драгоценность — мощи не помню уж какого святого. Возможно, я хранил бы их и до сегодняшнего дня, если бы они не были оправлены в золото. Благодаря последнему обстоятельству смогло произойти чудо, выручившее меня в дни нужды.
Впоследствии, когда я приезжал в Падую для продолжения занятий в университете, то неизменно останавливался у сего доброго священника, хотя мне и было досадно видеть около Беттины этого болвана Кордиани, собиравшегося жениться на ней. Я не мог простить себе, что предрассудок, от коего, впрочем, я скоро избавился, принудил меня оставить ему цветок, который легко можно было сорвать самому.
III
ЖИЗНЬ В ВЕНЕЦИИ
1739-1743
“Он приехал из Падуи, где занимается изучением наук”, — такими словами меня представляли повсюду, куда бы я ни приходил, и это незамедлительно вызывало внимание моих сверстников, похвалы отцов и ласкательства старух, а также тех женщин, кои, ещё не достигнув преклонного возраста, желали прикинуться таковыми, дабы иметь возможность целовать меня, не нарушая приличий. Принявший меня в свой храм настоятель церкви Св. Самюэля составил мне протекцию представиться монсеньору Корреро, венецианскому патриарху, который выстриг мне тонзуру. Радость и удовлетворение моей бабки были безграничны. Сразу нашли достойных учителей для продолжения моего ученья, и из них синьор Баффо избрал аббата Скиаво преподавать итальянское правописание и в особенности стихосложение, к коему я имел решительную склонность. Меня устроили со всеми возможными удобствами у брата Франческо, который обучался театральной архитектуре. Сестра и самый младший из братьев жили у нашей доброй бабки в принадлежавшем ей доме, где она намеревалась умереть, потому что там скончался её муж. А мы с Франческо занимали дом, в котором последние годы жил отец и за который мать всё ещё продолжала платить аренду. Дом этот был просторен и превосходно обставлен.
Хотя аббат Гримани и считался моим первейшим покровителем, видел я его чрезвычайно редко. Зато я сильно привязался к синьору Малипьеро. Это был семидесятилетний сенатор, который не желал более вмешиваться в государственные дела и предавался в своём дворце радостям беззаботной жизни. У него каждый вечер собиралось избранное общество, состоявшее из дам, кои в лучшие свои годы умели ничего не упустить, и мужчин, отличавшихся умом и знавших обо всём, что происходит в городе. Сам он остался холостяком и обладал большим состоянием, но, к несчастью, три-четыре раза в год страдал жесточайшими приступами подагры, которая лишала его употребления то одного, то другого члена. Лишь голова, лёгкие и желудок оставались неподверженными сей лютой напасти. Он был недурён собой и любил изысканный стол. Острый ум и глубокое знание света соединялись у него с той проницательностью, которая остаётся у сенатора после сорока лет службы. Он перестал волочиться за красавицами, когда, перебрав не менее двадцати любовниц, должен был сознаться самому себе, что уже нет никакой надежды понравиться хоть какой-нибудь. Сей муж, почти совершенно разбитый параличом, не выглядел, однако же, немощным, когда сидел в креслах, беседовал или находился за столом. Он ел только раз в день и всегда в одиночестве, ибо, лишившись зубов, мог жевать лишь весьма медленно и не желал ни торопиться сам из любезности к своим гостям, ни утомлять их ожиданием. Подобная деликатность лишала его удовольствия видеть за своим столом приятных ему особ и особенно огорчала его превосходного повара.
