засыхает, вкуса со временем не теряет, а вкус такой, что меня из-за него чуть насмерть не убили. Хотели отобрать.
– А чего ж не отобрали? – захохотала тётка.
– Так я этим пряником их обоих и вырубил, – серьёзно сказал я, протягивая ей пряник.
– Ну, ты весёлый! Люблю весёлых. Не так тошно кататься в вагоне четыре тыщи километров туда, да обратно. Может, тебя в Алма-Ату довезти?
– В Кустанай. К маме с папой! – я пал на колени. Как вроде саблей мне мгновенно отсекли конечности.
– И к жене, – проводница прищурилась.
– Жены больше нет. Вот разводиться и еду, да, боюсь, праздник будет без меня. Заочно разведут.
– Как это? – проводница посерьёзнела – А так разве можно?
– Тесть у меня бо-ольшой там человек. Он может всё. Ну, вру, конечно. Президентом США не может стать.
– Вот бы мне заочно с моим развестись… – мечтательно вскинула глаза к небу она. – Видеть его не могу. Даже в ЗАГСе на разводе. А твой тесть не поможет?
– Поговорю. Он человек хороший. Любую гадость делает с отвращением.
Стукнули буфера. Поезд затрясся и задрожал как от страха перед дальней дорогой.
Проводница поднялась на нижнюю подножку, достала желтый свернутый флажок.
– Ну, чего прилип к земле? Коленки протрешь. Давай, прыгай зайцем. Потому как зайцем и поедешь. Будет у тебя четвёртая полка. Там всё самое дорогое ездит. Чемоданы.
– Да мне хоть восьмую полку. Все пойдет! – я влетел в тамбур как стрела из лука.
Поезд тронулся. Уже смеркалось. Был ранний вечер, который в начале сентября довольно быстро превращается в ночь. Но поезду было без разницы время суток. Он бежал по ровным рельсам без колдобин и ухабов на большой скорости. Потому, что при его тяжести соскочить с рельсов было невозможно. И мы с ним вот так быстренько поехали ко мне домой. Он на двадцать минут. Я – насовсем. Так мне тогда казалось.
Проводница затолкала меня в первое от туалета купе. Там сидели четыре бабушки. Одна другой моложе. Младшей было под шестьдесят. Мы с проводницей молча сняли из боковой ниши наверху скромные сумочки бабушек и затолкали их под сиденья.
– Здесь будешь жить. Если выживешь. – проводница улыбалась дружелюбно и открыто. – Давай полтинник-то. Зажучишь ведь. А я тебе на эти большие деньги чай буду носить. Двадцать пять стаканов. Я слово держу.
В нишу я укомплектовался с усилиями, но без мук. Там лежало байковое свернутое в рулон одеяло. Его я пристроил под голову. Портфелю тоже нашлось место сбоку.
Ноги пришлось согнуть как это делают опытные йоги. В нише было душно и пахло то ли сапогами нагуталиненными, то ли пылью, впитавшей в себя все запахи чужой обуви, несвежей трехдневной курицы и плохого вина. Плохое плодовоягодное стоит рубль и двенадцать копеек за пол-литровый пузырь.
Но я ехал! Я смотрел в окно на убегающие назад киоски, столбы и грязные грузовики перед шлагбаумом. И было мне так хорошо, будто мне подарили чешскую двенадцатиструнную гитару или кимоно, доставленное прямо из Японии. Так радостно мне было! Не передать. Я ехал в родимый Кустанай. В конце концов.
Банальщину повторять неприлично, но необходимо. Поездную аксиому я знаю давно. Ездил часто на соревнования. Так вот, все в поезде почти беспрерывно едят. Мне кажется, что едят по трем причинам. От страха перед вероятным спрыгиванием тепловоза с рельс. С тоски, которая настигает любого, кто уже болтался сутками из стороны в сторону, заключённый в камеру-купе размером полтора метра на полтора. И ещё – ради коротания срока путешествия. Потому что тщательное пережевывание пищи занимает много бесполезного времени и очень притупляет сознание. Ты как бы в полусне ешь, жуешь по правилам медицины, любые мысли в это время становятся липкими, как пальцы от варёной вчера курицы. И мысли эти все ни о чём.
Так, мысли просто и всё. Но, что интересно, на самом деле есть никому всерьёз не хочется. Аппетит, видно тоже укачивает вагонная амплитуда колебаний. Бабушки, соседки по счастью моему и по купе, кушали от начала пути и до незаметного выхода где-то поздней ночью. Лопали они колбасу трёх видов: полукопченую, докторскую и любительскую. Одна из них единолично метала сало с черным хлебом и луком. Всё это они заедали огурцами и помидорами, а запивали томатным соком из двухлитровой банки. Потом все дружно достали из-под сиденья сумки и извлекли на столик конфеты разные и самодельные плюшки. Самая древняя бабушка сгоняла к проводнице и вскоре они вернулись обе. Проводница несла поднос с чаем в позолоченных подстаканниках, а бабушка из последних сил удерживала на весу фаянсовый чайник с заваркой и железный – с кипятком.
Пытка удаленной от меня едой длилась вечность. Я пробовал уснуть, но аромат полукопченой колбасы разваливал дремоту, как ребёнок одним пальцем рушит прочную на вид пирамидку из кубиков. Желание откусить кусок от шмата сала и зажевать его черным хлебом могло подавить только курево. Я исполнил сложный цирковой номер, в котором мужик сперва втискивается в небольшой стеклянный куб, а потом, выворачивая все части туловища как штопором, выковыривается на волю. Я из ниши выбирался так же. По отдельности. Сначала руки высвободил и взялся за стеклянный фонарь под потолком, потом поочередно вынул ноги. После этих манипуляций с крепким телом, вынул я на волю и остаток организма. Встал ногами на края двух нижних полок, достал портфель, вытащил пачку «Примы», спички, и пошел в тамбур.
Стою, курю, сбиваю аппетит и воспоминания о чужой еде, к которой меня не подтянули. Но бабушки были старые и вполне могли иметь кроме прочих болячек и положенный им по возрасту склероз. Они просто могли забыть, что вместо чемоданов на четвертой полке пухнет с голоду молодой орел в расцвете лет. Да, скорее всего, они все были поражены склерозом.
В тамбур зашел юный паренёк, хлипкий на вид и желтый на цвет. Ехал, видно, давно с пересадками в разных городах, включая Москву.
– Курить дашь? – спросил он меня почти девичьим голосом.
Я дал ему сигарету и спички. Пацан закурил, спички вернул и уткнулся лбом в стекло двери. Так он стоял минут пять. Потом обернулся и пропищал: – Тоже в Алма-Ату едешь?
– В Кустанай, – гордо ответил я.
– А вы, деревенские, все « Приму» да «Беломор» курите? Я вот «Казахстанские» только. Или «Медео». Кончились сейчас. На первой. станции куплю. Тут в тамбур ввалился толстый лысый мужик в хлопчатобумажном трико с отвисшими коленями и локтями. В руке он держал пачку «Беломора» и зажигалку, похожую на охотничий патрон двенадцатого калибра.
Пацан окинул его взглядом и нежно спросил: – Закурить дадите?
Мужик дал ему беломорину, спички. Пацан закурил снова и пошел к окну. Уткнулся в него лбом. За окном был
