Странно, но чем больше бед обрушивалось на Маркуса Хохмайстера, тем лучше становилось у него зрение. В последние месяцы он расстался с зелеными очками. После запрета работ над «фаустом», отправки Айнбиндера на фронт, где он и погиб, после ареста и гибели Березенко, которого гестапо заподозрило в шпионаже, ферму-лабораторию пришлось продать. Маркус отдал долг отцу и забросил все дела. Освобожденный от военной службы, он уехал в Альпы, где бесцельно проводил время среди снегов и лесов. Сердце окаменело и ожесточилось.
Когда осенью 1944 года Шпеер отдал распоряжение о массовом производстве «фаустпатронов» и многие заводы перешли на их выпуск, Маркус категорически отказался принимать участие в совершенствовании своего детища. Раб техники, он не желал теперь превращать технику в рабыню нацизма.
Зато львиную долю заказа отхватил Ноель Хохмайстер. Он реконструировал свой завод. Как в годы молодости, он кинулся в изобретательство. Эсэсовцы пригнали на его производство узников концлагерей. С дотошностью делового человека он высчитал, что квалифицированному «кацетнику»[48] выгоднее дать высококалорийный паек, чем расходовать продукты на содержание истощенных, подвергающихся жестокому обращению людей, которых постоянно надо менять, а вновь прибывших — заново обучать, приспосабливать к работе. У него на заводе кормили лучше, чем у других хозяев, хотя работали заключенные по шестнадцать часов в сутки, прикованные к своим станкам, как рабы к галерам.
Ноель богател, и ему казалось — процветанию не будет конца. Но источенное заботами о свалившемся богатстве сердце не выдержало: он умер скоропостижно за книгой расходов и приходов.
В начале 1945 года Маркуса вызвали на медицинскую комиссию и признали ограниченно годным к строевой службе. В это время Германия бросала в бой самых младших своих сыновей — подростков 1929 года рождения. Хохмайстера назначили начальником механических мастерских, где работали четырнадцатилетние юнцы. Они чинили подбитые танки и штурмовые орудия, с внутренних стенок и кресел отмывали карболкой кровь убитых танкистов, заваривали швы, меняли моторы, устанавливали огнеметы — последнее оружейное новшество для борьбы с пехотой противника.
По радио все чаще раздавались призывы к воинам и населению Германии. Всех звали к героической гибели. Снова и снова вспоминали освященного нацистами Водана — бога войны и победы. В свои небесные чертоги, в свою Вальхаллу, он принимал лишь тех, кто погибал на поле битвы. Умерший естественной смертью там оказаться не мог, ему оставался один удел — терпеть вечную нужду в подземном царстве Гэль. Читались стихи о родном фатерлянде, прославлялись герои, павшие во всех войнах, начиная с древних германцев — разрушителей Рима — и кончая убитыми вчера. Смерть преследовала всюду, как и судьба.
«А что такое судьба? Провидение? Бог? — спрашивал себя Маркус. — Мы пешки в большой игре. Ее ведут люди, присвоившие себе власть над жизнью и смертью других людей. Хорошо продуманная система, целая иерархия насилия — вот наша судьба! Обмануть целый народ, построить порядок на обмане и лжи — это надо уметь. Тупость обожествлялась, провидение оказывалось холодным расчетом — вожди рейха мечтали уцелеть даже в том случае, если погибнет весь немецкий народ».
Сидя перед приемником у себя в конторке, Хохмайстер пытался услышать сообщение об истинном положении на фронтах, но вместо этого в динамике грохотал истеричный голос Геббельса. Рейхсминистр пропаганды тоже призывал к самопожертвованию.
Потом наступил день, когда не пришло в ремонт ни одной машины. Тягачи куда-то запропастились. Приближался гул канонады. Солдатики сняли комбинезоны и разлеглись на траве позади бараков, подставив хилые белые спины горячему майскому солнцу.
Вдруг прибежал фельдфебель с головой, обмотанной грязной тряпкой.
— Русские танки у нас в тылу!
— За мной на склад! — закричал Хохмайстер, услышав мерный грохот танковых дизелей.
Ребята сорвали замок с оружейного склада. Каждый получил по карабину и паре гранат. К удивлению Хохмайстера, никто не хотел брать «фаустпатроны».
— «Лучшее оружие — лучшим солдатам», — фыркнул фельдфебель, вспомнив рекламный плакат этого ружья. — Ну и надули же нас с этим «фаустом»!..
Маркус со злостью выхватил у него из рук «фаустпатрон» и бросился к ограде, окружавшей мастерские. Он спрятался за грудой кирпича. Сердце стучало подобно отбойному молоту. Во рту пересохло, он с трудом сглотнул слюну. Ни о чем не думая и не соображая, он хотел только выстрелить из своего «фауста» в последний раз и умереть.
Гул приближался. Теперь он различал лязг металла. Опытным ухом отметил, что гусеницы ослабли, надо давно сменить траки, что один из цилиндров барахлит, потому так неровно, будто вздрагивая, толкается дизель в стальной утробе танка. Маркус приподнял голову, увидел облако плотной желтой пыли. В сгустке облака темнела овальная башня с длинной пушкой. На башне кто-то сидел.
Русский танк отшвырнул железные ворота, как картонку, остановился. Пыль осела. Теперь Хохмайстер рассмотрел танкиста с черным от грязи лицом и ослепительными белками. Русский спрыгнул на землю, взял поданный из люка автомат и пошел к мастерским. Там прятались ребятишки с фельдфебелем. Старый вояка, видно, и выстрелил первым. Хохмайстер не хотел уже ни стрелять, ни тем более убивать. Кому нужна лишняя кровь? Но, услышав выстрел и увидев завалившегося на бок русского, он, помимо воли, прижался к гладкому стволу «фауста», поймал в рамку прицела танк, давнул на кнопку спуска. Голубая струя рванулась вперед, взвихрилась на броне фонтаном брызг. Черный дым окутал русский танк.
Больше у Маркуса не было никакого оружия. Он упал на кирпичи, зажал уши. Только теперь к нему пришел запоздалый страх.
Подошли две тридцатьчетверки и открыли огонь. Воздух, как стекло, стал колоться на осколки, впиваясь в барабанные перепонки. Хохмайстер хотел вскочить, бежать сломя голову от адского грохота, но не смог пошевельнуться. Тело оцепенело. Чем-то тупым сильно ударило в голову, в глазах взвился сноп разноцветных искр, и он потерял сознание.
Без признаков жизни Маркус пролежал не меньше суток. Об этом говорили остановившиеся без завода ручные часы. Перевернувшись, он ощупал себя: ранений не было, лишь на затылке наткнулся на большую ссадину. Недалеко от него стоял сгоревший танк, над развалинами мастерских ветер гонял пепел…
Он встал, покачнулся на ослабевших ногах и пошел, не зная куда. Шел он долго. Он видел, как по шоссе брели люди с чемоданами, ранцами, велосипедами, детскими колясками; как мимо, то обгоняя, то отставая, проходили танки, брички, грузовики с солдатами; как горели фольварки, подожженные убегавшими хозяевами. Он слышал вопли раненых, на которых никто не обращал внимания.
