А ночь между тем уже надломилась, на востоке появилась серая полоска, померкли звезды. Полоса стала наливаться желтизной, розоветь, заливать красным светом и небо и море. А потом из-за горизонта неторопливо выползло какое-то незнакомое красно-фиолетовое сплюснутое солнце. И, словно приветствуя его восход, все стихло: прекратился ветер, повис парус. Тут же проснулся Семен, подменил Бакая.
«Спокойное море, спокойный ветер, — думал Федор, укладываясь на снастях и подложив под голову кусок просмоленного паруса. — А белые? Стерегут, наверное, свое море, боятся…» — И он стал вспоминать, какие же силы врангелевского флота стоят в портах Каркинитского залива, расположенного между Крымом и степной Таврией. Да так и не вспомнил — сморил сон моряка.
И снилось ему что-то хорошее, давнее, из детских лет, да вот в картины сна ворвался тревожный стук. Пулемета? Нет, не похоже… Да мотора же, мотора!..
— Мотор стучит! — воскликнул он, мгновенно пробуждаясь.
Прислушались, а рыбак даже прижал ухо к борту шаланды — по воде звук распространяется куда лучше.
— Да, мотор работает…
Рокот двигателя становился все слышнее, и вот на грани моря и неба показалась темная точка. Как видно, с неизвестного судна заметили парус, и мотор заработал торопливее, точка стала приближаться.
— Истребитель? — спросил Алеша, и в голосе его послышалась тревога; оно и понятно — для несведущего человека в самом этом слове кроется зловещий смысл, хотя для безоружной парусной шаланды, едва ползущей под слабым ветром по глади моря, одинаково опасен любой корабль.
А катер приближался. Вот уже стали видны его обводы, пенистые волны, отбрасываемые носом, бело-синий андреевский флаг — царский флаг — за кормой.
— Да-а… — протянул Игнат Фомич и что-то поправил под мышкой.
«Пистолет», — догадался Федор.
А катер уже совсем близко. С него начали семафорить флажками.
— 3-а-с-т-о-п-о-р-и-т-ь х-о-д, — прочитал вслух Федор.
— Будем считать, что мы не понимаем, — сказал рыбак, продолжая держать шаланду прежним курсом.
Запели пули над головой, прозвучала пулеметная очередь, и рыбак опустил шкоты; парус заполоскался по ветру, и шаланда замедлила ход.
Катер подошел к борту. Давно Федор не видел такого: у штурвала стоял мичман во всем великолепии блестящей флотской формы старого времени — белоснежный китель, золотом обливающие пуговицы, погоны с двумя золотыми звездочками, с шиком, чуть набок надетая фуражка с коротким нахимовским козырьком. Рядом с мичманом, тоже по всей форме и даже с шевронами сверхсрочника на рукаве, — кондуктор, на корме — моторист.
— Куда путь держите, как вас лучше назвать — господа или товарищи? — с нескрываемой иронией спросил мичман.
— Рыбаки мы… Сандольщики… Вот вышли на промысел, — нарочно растерянно заговорил рыбак. — У нас и разрешение есть… Куда же эта бумажка-то задевалась? — шарил он в карманах брезентовых штанов и, верно, вытащил потертую бумажку с яркой фиолетовой печатью какого-то несуществующего земства с двуглавым орлом уже не существующего строя.
— Значит, из Покровских хуторов? — прочитал мичман бумажку.
— Так точно. Тут, за косой они.
— Луценко?
— Луценко Семен Васильевич.
— А это кто?
— Мой двоюродный брат, — показал рыбак на Федора. — А это дядя. Он раньше в Херсоне писарем работал, а теперь вот с нами. А это…
— А у этого не все дома, — перебил рыбака Игнат Фомич.
Федор взглянул на Алешу и поразился — сидит на носу форменный идиот: ничего не выражающее лицо, бессмысленный взгляд и даже струйка слюны течет изо рта.
«Артист», — с восхищением подумал он.
— А там что? — показал мичман на снасти.
— Сети. Харчишки вот в узелке. В анкерке вода, а там, — показал рыбак на бочонок, — просол. Еще засандолим белугу или нет, а есть надо.
— Мельниченко, проверь…
Кондуктор вскочил в шаланду, заглянул под сети, поболтал воду в анкерке, наклонил бочонок.
— Вот еще самогону немного есть, — достал Федор бутылку. — На случай непогоды, чтобы не простудиться…
— Мельниченко, самогон забрать, — распорядился мичман. — Нас тоже может застигнуть непогода. Рыбу тоже…
Федор заметил, как Игнат Фомич побледнел — ведь под рыбу он сунул торбочку со своими вещичками.
— Ваше благородие, с голоду же пропадем, — взмолился рыбак. — Хоть немного оставьте. И так чуть не весь улов интендантству сдаем…
— Ладно, оставь им там…
Кондуктор перешел на катер, и мичман уже протянул бумажку, как видно собираясь отпустить шаланду, но в это время моторист окликнул его.
— Ваше благородие, ваше благородие, — и что-то зашептал на ухо.
Взглянул Федор на моториста и обмер: Гришка Шелапухин, моторист с корабельного катера, ворюга и доносчик, не раз битый матросами. Хотели его даже под килем корабля на конце продернуть и, кажется, зря этого не сделали. И надо же ему уцелеть во всех передрягах войны да еще и очутиться на этом катере!
А мичман уже нацелился острым взглядом на Федора.
— Значит, и твоя фамилия Луценко?
— Так точно, ваше благородие! Бывший гальванер минной дивизии, уволен по чистой после ранения и контузии при постановке мин у Босфора.
— Так кто он? — повернулся мичман к мотористу.
— Комендор с линкора «Император Александр III», ваше благородие, Федор Бакай. Дружок того большевика Гордиенко и сам такой же. Я его хорошо знаю.
— Что ты на это скажешь?
— Врет он, ваше благородие, путает меня с кем-то. Я, ваше благородие, — напуская на себя простецкий вид, заговорил Федор, — в минной дивизии служил. От их превосходительства князя Трубецкого не раз благодарности получал, и каждый раз с матюками…
Мичман невольно улыбнулся: начальник минной дивизии князь Трубецкой был известным во флоте матерщинником, из трех слов, сказанных им, два — непечатных.
— Вы же знаете, когда он матроса матюкает, значит, доволен. Это у него вроде медали. А Сашу Гордиенко я знал. Большевик он или нет, мне неизвестно, но на Зеленую горку к девчатам вместе ходили… Обожди, обожди, — Федор пристально посмотрел на моториста, — это не тебе ли мы у Саввишны таску дали? Была, ваше благородие, на Зеленой горке одна веселая вдова, самогоночкой подторговывала. Вот однажды этот тип напился на дармовщинку да еще в драку полез. Ну и… А теперь, вишь, он счеты сводить вздумал!..
Федор импровизировал так убедительно, что лицо мичмана смягчилось, на нем появилась невольная улыбка. Казалось, вышло хорошо, но моторист не выдержал:
— Да врет все он!.. Тогда на митинге…
