— Нельзя всех подозревать, Иване, — убежденно сказала Мария. — К людям надо идти с открытым сердцем. Ненависть ослепляет. От любви вырастают крылья…
— Любовь… крылья… — зло протянул Иван. Он внезапно остановился, схватил Марию за плечи, повернул к себе, заговорил горячо, больно: — А вы видели девчат, растерзанных бандитами?! Я видел: приехала в село девчоночка, библиотекарка, только приехала, добрая, с открытым сердцем, книжки людям по хатам носила, упрашивала: «Почитайте. Как вы можете жить, не прочитав «Фата Моргана»? А над нею надругались, глаза выкололи и книжки в ее комнатушке кровью забрызгали. Слышали вы, как дети оплакивают отца? Вчера еще под потолок их подбрасывал, нянчил, а теперь лежит с пулей в спине, а ребятишки никак его не разбудят, плачут, и мать им ничего сказать не может, потому что мать тоже звери убили. Слышали вы это, видели?
Мария осторожно сняла с плеч руки Ивана, отодвинулась в темноту.
— Я не о том, Иване…
— Так я о том! Ненавижу! Ненавижу и буду стрелять в каждого, кто на дороге у людей становится!
— Вдруг ошибетесь?
— Мне совесть моя подскажет…
— Смотрите, Нечай, — холодновато сказала Мария. — И совесть может ошибиться. Да и кто вам дал такое право — стрелять в каждого, судить от имени своей совести, верить только себе? Вам доверили многое — вы же озлобились, ожесточились…
— Не понимаете вы меня…
— И не пойму. По-другому думаю!
— Тогда не о чем нам разговаривать. Одно только скажу: поклялся я вот эту гимнастерку, — Нечай хлопнул себя ладонью по груди, — не менять на сорочку вышиванную до тех пор, пока хоть один бандеровец в округе землю топчет.
— Землю родную не один вы любите…
Нечай замолчал. Они уже давно пришли к школе и теперь стояли у плетня. Мария неприязненно поглядывала на темные окна комнаты — неуютная она, и, когда входишь, будто весь мир остается где-то там, за порогом.
— Не пойму я вас, Мария Григорьевна. Когда вы о комсомоле рассказывали, понимал, сейчас же — нет, Рассудочная вы какая-то; и хоть говорите о любви к людям — не верю…
Мария насторожилась. Значит, где-то прозвучали неискренние нотки. Где ошиблась: в клубе ли, в разговоре? И в чем? Плохо, очень плохо, Мария Григорьевна! И жаль, что Иван не понял ее. Партизанский характер у Нечая — с таким и до беды недалеко. И ей, Марии, такие разговоры ни к чему: Нечай только по виду простоватый, а так — палец в рот не клади…
* * *
На следующий день все село говорило о вечере, организованном комсомольцами, и еще о том, что перед самым рассветом кто-то сорвал с клуба красное знамя, разорвал его в клочья и втоптал в грязь.
Ночью снова раздался тихий стук в окошко. Мария, не спрашивая кто, приоткрыла дверь, впустила ночного гостя. Стафийчук вежливо поздоровался, пожелал учительнице доброго вечера.
— А как же будет он добрым, если каждую неделю из леса шлендрают, — недовольно проговорила Мария. — Ну, проходи, садись.
Стафийчук прошел в комнату, снял кожушок. Был он невысокого роста, лицо молодое, а избороздили его морщинки, время припечатало гусиные лапки под глазами. Поредевшие русые волосы, глубокие залысины придавали Стафийчуку сходство с деревенским фельдшером. Он не был ни чубатым красавцем, ни обросшим верзилой, как рассказывала о нем деревенская молва. Именем Стафийчука матери пугали детей, слухи о его кровавых подвигах быстро обрастали подробностями, и народ создал свой образ бандита, который никак внешне не походил на усталого, с темно-коричневыми кругами под глазами человека, который пришел к Марии. Но народ редко ошибается: в глазах Стафийчука проглядывала жестокость, в порывистых, резких движениях — недюжинная сила, и можно было предположить, что он и вынослив, и хитер, и коварен. Рассказывали, что бандит очень богомолен и сентиментален, будто на стенках лесного бункера висят его творения — пейзажи с белыми мазанками, вишневыми садочками и голубыми до одури ставами — художник-недоучка, возомнивший себя «освободителем». Если творил расправу над сельскими активистами в лесной чащобе, обычно предлагал помолиться перед смертью, в ответ на отказ сокрушенно покачивал головой: «Забыли мы про бога», — и безжалостно вспарывал животы, выкалывал глаза, резал звезды на спинах, прикрываясь именем господа и «вольной Украины».
Такой вот человек был гостем Марии Григорьевны. Бандеровский проводник начал велеречиво, с благодарностей.
— Хлопцы рассказывали, как ты им помогла… Дякую от имени провода…
— Почему хлопцы? Тебя что, не было?
— В эти дни был в рейде, оставалась здесь только часть наших, если бы не ты — переловили бы их, как зайцев в силки… Вот сам пришел щиру подяку выразить.
Мария привычно проверила, плотно ли зашторено окно, поставила на стол глечик с молоком, окраец хлеба, подала чистый рушник.
Проводник положил на стул автомат, устало присел к столу. Девушка не торопилась расспрашивать его, зачем пришел, ведь не ради же благодарностей, не ради «спасибо».
— Уеду я отсюда, — как об уже решенном, сказала она. — Запуталась в чужих сетях, надо обрывать их. Учу детей добру, а сама таким, как ты, помогаю.
— Каким?
— Ты в Данилу стрелял?
— Я. Данила враг наш, а с врагом один разговор — смерть…
— Кому он враг? Данила счастья людям хочет, он этих людей от фашистской пули защищал, а сам нарвался на твою пулю.
— Данила продал Украину москалям, Советам. У меня с ним старые счеты, еще с войны. Потому сам и пришел…
— Данила хочет видеть отчизну свою могучей, сильной, а такая Украина возможна только в союзе с Россией. Не только он, весь наш народ выбрал свой путь еще при гетмане Богдане. Столетия дружбы — одни враги, и дорога одна.
— Ох и здорово тебя нашпиговали в ваших москальских школах! Долго придется трясти, прежде чем чужой дух выйдет.
— Что, правды боишься? Или не по вкусу она тебе? А не хочешь слушать — не спрашивай!
— Вешать надо таких, как ты…
— Вот-вот, вешать — один разговор. А я, между прочим, украинка, и Данила украинец, и библиотекарша, которую вы зарезали, тоже украинка. Вот и выходит: освобождаете вы Украину от украинцев, петлей освобождаете. Для кого?
— Для тех, кто любит нашу землю.
— А Данила ее не любит? Он партизанские леса прошел, фашистских грабителей гнал с родной земли, а вы в обозе у них тащились…
— Замолчи! — закричал Стафийчук, багровея. — Всему есть мера: паплюжить наши идеалы никому не позволю! Хоть и сказал Иисус: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за меня», — но им же сказано: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч». Вот так!
