У Галея была очень приятная улыбка и обходительные манеры, но мне этот человек не нравился. Его улыбка вызывала у меня внутренний протест, а чересчур доброе выражение лица казалось неестественным. Неосознанно я приготовилась брать под сомнение каждое его слово, а на его вопросы отвечать очень осторожно.
— Мне рассказали, какую благородную миссию вы взяли на себя, маленькая барышня, — восторженно начал Галей.
Из духа противоречия мне сразу перестала нравиться моя роль в этом деле.
— Меня так восхитил план моего дорогого друга Марка Рамона, — продолжал Галей тем же тоном, — что я не удержался и пришёл к вам, чтобы выразить уважение, которое вы мне внушили своим согласием на этот, я бы сказал, подвиг во имя добра…
У меня глаза на лоб полезли от высокопарного определения моей роли, а толстяк ещё очень долго распространялся о моём поступке. Мне стало тошно от его витиеватых фраз, неприязнь к нему всё росла, и я с нетерпением ждала окончания его речи.
Галей взглянул на меня украдкой. Этот взгляд я замечала постоянно, и он меня настораживал. Этот человек ни разу не посмотрел мне прямо в глаза, но всё время быстрыми взглядами осматривал, ощупывал моё лицо, фигуру, что было очень неприятно. Я пыталась встретиться с ним взглядом, но его глаза всё время убегали от меня, он начинал смотреть на потолок, на стены, на пол, но едва я переставала на него глядеть, то сразу ощущала на себе неприятный, почти осязаемый взгляд.
Сперва меня удивляло, что на одну и ту же тему можно говорить так бесконечно долго, а потом мне стало казаться, что Галей нарочно тянет время, чтобы получше рассмотреть или запомнить моё лицо. Мне стало противно. Я уже не могла слышать тихий, медлительный голос, разговор ни о чём, повторение одной и той же мысли разными словами, не могла чувствовать на себе омерзительный взгляд. Инстинктивно, как бы ожидая помощи, я посмотрела на дверь и увидела господина Рамона. Он стоял, опершись плечом о косяк и скрестив руки на груди, и внимательно слушал толстяка. Заметив, что я его вижу, он знаком запретил мне смотреть в его сторону, и я перевела глаза на Галея, чьё красноречие наконец-то иссякло, потому что он умолк, не зная, по-видимому, что сказать ещё. Поразмыслив и приторно улыбнувшись, он стал расспрашивать меня о прошлом.
Я отвечала на вопросы очень кратко, да мне и рассказывать-то было не о чем. Вся моя история заключалась лишь в том, что у меня рано умерли родители и с пяти лет я жила у тётки. Всё это время я старалась не смотреть на хозяина, хотя глаза так и притягивались к нему, но знала, что он не пропускает ни слова из нашего разговора.
Тем временем Галею стало нечего говорить, и он принялся долго прощаться, всё так же выражая мне своё восхищение и попутно бросая на меня украдкой взгляды. Потом он встал, и я получила возможность посмотреть в сторону двери, но господина Рамона там уже не было.
Галей покинул гостиную, а меня охватило такое отвращение к стулу, на котором он сидел, к столу, на который опирался, даже к себе самой, на которую он глядел, что я почувствовала почти физический недостаток воздуха. Я осторожно выглянула за дверь и вышла, когда Галей скрылся за поворотом коридора.
Я помнила о наказе не ходить по замку, хоть и не понимала, почему было отдано такое распоряжение, чувствовала, что поступаю нехорошо, покинув в такой поздний час свои комнаты, но всё-таки пошла в ту же сторону, что и Галей, пугливо озираясь и прислушиваясь к собственным осторожным шагам. Слабым, но всё же оправданием, были для меня слова господина Рамона, что я не должна покидать свой этаж. Значит, при случае я могла бы сказать, что вышла погулять, но в мои намерения не входило покидать этаж. И всё-таки я боялась, что одна из многочисленных дверей, мимо которых мне приходилось красться, откроется и кто-нибудь выйдет. Разумнее всего было бы вернуться, но необъяснимая сила влекла меня вперёд. Я воображала себя немного путешественником, открывающим неведомые земли, немного — шпионом, заброшенным в неприятельский лагерь, где главным врагом был гнусный толстяк Галей, немного (по старой привычке) — кладоискателем, но, кем бы я ни была, я шла вперёд, вздрагивая и замирая от малейшего звука, который подсказывало мне моё встревоженное воображение.
Внезапно коридор повернул направо и, пройдя несколько шагов, я очутилась между несколькими шкафами, забитыми старыми пыльными книгами. Это был тупик, из которого можно было выйти, лишь повернув назад. Я посмотрела на шкафы у стен, на огромный шкаф, стоящий в торце и обозначающий конец пути, и уже порадовалась было, что в этой глухой части коридора нет дверей и никто меня не увидит, как вдруг услышала неясные голоса. Я прислушалась к ним с вполне понятной тревогой и обнаружила, что голоса приближаются.
Я заметалась, выискивая какую-нибудь щель, куда могла бы спрятаться, но редкие бра, словно в насмешку, подчёркивали безрезультатность моих поисков. Совсем потеряв голову от страха, я повернула ключ в замке торцевого шкафа, потянула за дверцу и отскочила, потому что неожиданно весь шкаф бесшумно повернулся на хорошо смазанных петлях и открыл проход на тёмную площадку с очень узкой винтовой лестницей. Я прошмыгнула туда и без особых усилий вернула шкаф на место. В другой раз я бы испугалась неизвестного места, где оказалась в полнейшей темноте, но сейчас испытывала лишь величайшую благодарность судьбе за то, что избавилась от встречи с людьми и избежала объяснений, которые ещё неизвестно к чему бы привели.
Моя радость была преждевременной, потому что кто-то подошёл к шкафу и воскликнул:
— Я же говорил, что забыл вынуть ключ!
Я узнала голос Пата и испугалась, что не смогу отсюда выбраться, если он вынет ключ.
— Ты даже не запер дверь, — раздался голос господина Рамона, выдававший, что он очень недоволен своим сводным братом. — Если ты не прекратишь пить, ты пропадёшь. После смерти Яго ты не расстаёшься с бутылкой. Возьми свечу.
У меня душа ушла в пятки, и я тут же забыла о ключе, когда поняла, что они идут сюда. Нащупав перила, я стала поспешно спускаться по очень неудобной лестнице, у которой ступени были достаточно широкими со стороны перил, но резко сужались к центральному столбу, вокруг которого вилась эта лестница. Может быть, при свете я быстро и смело сбежала бы вниз, но сейчас то держалась обеими руками за перила, нащупывая ступени ногой, то хваталась за столб, если перила почему-то прерывались.
Наверху продолжался разговор, и спускаться никто, по-видимому, не собирался, так что я остановилась, растерянная и дрожащая от возбуждения, не зная, как поступить, и ругая себя за то, что по собственной глупости очутилась в таком скверном положении. Что мне за дело до противного толстяка с его расспросами и навязчивыми взглядами? Комната от этого хуже не стала. Мне даже красный полог на кровати-катафалке казался теперь не таким безобразным.
