Ничего этого Буза знать, конечно, не мог. Его сразу же оглушило взрывом, осколок перебил сухожилие на ноге. Но если бы Пантелеймон не спешил так, он бы понял, что кровь на одежде Бузы, главным образом, — чужая кровь. Он был в глубоком шоковом состоянии и не очнулся даже, когда его вез старшой по тряской дороге... Причитавшая родня уволокла Бузу домой, тоже почитая за мертвого, и только глубокой ночью жена, припадая с рыданиями к груди кормильца, обнаружила в ней слабое биение жизни.
Пантелеймон, развезя трупы по дворам и объяснив все нападением «красных бандитов», уехал в Щербиничи. Поэтому пришлось бежать за лошадью к старосте. Это, впрочем, было для Бузы и лучше: с Пантелеймоном он вряд ли доехал бы до госпиталя...
Полтора месяца провалялся Буза на больничной койке. Врачи вынули из него с десяток мелких осколков, срастили ногу, хотя она и осталась короче, словом, отремонтировали.
Попытки разузнать что-либо у окружающих ни к чему не привели: о машине никто ничего не слышал. Правда, Буза выяснил все же, что Пантелеймон жив и верой-правдой служит германским властям. Он немедленно навестил своего сподвижника в больнице, как только раненый пришел в себя.
Пантелеймон рассказал Бузе, что у машины была засада, что всех убили, а вот они двое уцелели, что он, Пантелеймон, привез своего бездыханного товарища в село. «Красных бандитов» ему удалось уничтожить, а машину с продуктами и другими ценностями в цельности и сохранности передать германскому командованию.
Не сказал своему подчиненному старшой только о том, что в тот же день он перетаскал все добро из машины в воронку, замаскировал все хвоей, потом почти целый месяц копал колодец в лесу и потихоньку, по ночам, перетаскивал содержимое полуторки в свой тайник. Надежно запрятал он там золото, драгоценности, серебро — ничего не оставил дома, чтобы не обнаружить себя. Потом все пригодится — чем бы ни кончилась война...
Чувствовал Буза, что врет старшой, да не в его положении было сейчас «возникать» против начальства. «Вот выйду, тогда прижму гада, — думал Буза. — Могу ведь у властей справки навести: сдал ценности Пантелеймон германскому командованию или нет?»
Навести справки Бузе не пришлось. Точнее, смысла не было: Пантелеймона поймали и повесили партизаны. А его, Бузу, сделали старшим на селе...
Вот какие воспоминания вызвала у Бузы банка тушенки. Ему не терпелось взять «за зебры» пацана, чтобы узнать, где он что нашел.
До лагеря партизанского отряда от деревни было километров двенадцать. Сережа не шел — бежал почти, да так, что порой перехватывало дыханье, кололо в боку. Но сознание того, что Тараска в опасности, что полицаи могут его сдать в гестапо, подстегивало его.
С партизанами же Тараскиного брата связало одно событие. Еще два года назад, в самом начале войны. В те дни, когда из леса приходили, прокрадываясь, приползли в деревню одетые в советскую военную форму люди. Они стучались по ночам в крестьянские избы, просили хлеба, спрашивали дорогу, наскоро перевязывали раны и уходили в темноту. Задерживаться боялись: кругом враги. Раненые тоже не оставались. Уносили даже тех, кто не мог идти: все предпочитали погибнуть в неравном бою, но не попадаться в плен...
Осенью, перед рассветом, в окошко избушки бабки Авдотьи, стоящей третьей с краю, кто-то робко поскребся.
Увидев бледное, прильнувшее к стеклу лицо, бабка не испугалась: такое ли пришлось повидать в те дни...
— Хлебушка поди надо? — участливо спросила бабка, выйдя в сени. И не услышав ответа, приоткрыла дверь.
Человек, как и ожидала бабка, был в нашенской военной форме, и, сразу видать, не в солдатской, хоть и грязной. Не шибко разбиралась старая в воинских званиях, а то, что начальник это — поняла. Обличьем, и одеждой уж больно напоминал ночной пришелец уполномоченного НКВД из района, который приезжал как-то к ним в деревню.
— Хлебушка вынести? — повторила Авдотья.
— Не надо, мать, — сказал незнакомец. — Я тут у вас бывал до войны, из милиции, из района... Скажи, люди верные у вас в селе остались?
— Как не остаться, — усмехнулась бабка. — Да ведь кто их знает, где они...
— Ну ведь ушел же кто-нибудь из ваших в лес...
Авдотья промолчала.
— Я ведь почему к тебе пришел? Меня, может, ты вспомнишь, я тут у вас выступал как-то раз.
Помнила бабка Авдотья. Но в такие лихие времена как довериться незнакомому человеку? Может, он и в милиции специально подсажен был. Чего вот ему тут надо? Люди воюют, кровь проливают, а он по ночам шастает в деревне, где всякой погани хватает. Или убежать не успел?
— Дело, мать, большой важности, — продолжал настаивать гость. В голосе его не было просительной нотки; он требовал, почти приказывал. — Большие государственные ценности в опасности, а мне без помощи людей ничего не сделать. Все врагу достанется.
Бабка соображала, прикидывала.
— Сховайся пока в сарае, — наконец решилась она. Сняла с гвоздя полушубок. — Промерз поди? Погрейся. А я схожу до одного человека...
Ефим Макарович, председатель сельсовета, уходя из деревни, сказал Авдотье, как бы ненароком:
— Если какая нужда будет — с дедом Лобовым поговори. Он старик мудрый...
Авдотья смекнула тогда, что не случайно так сказал председатель. Видно, советская власть все равно останется и будет хоть тайно, незримо, но существовать на брянской земле.
Дед Лобов пришел скоро. Энкеведешник спал, завернувшись в полушубок и прислонившись к стене сарая. Проснулся он мгновенно.
Говорили они с дедом недолго. Потом дед ушел, и до вечера во дворе бабки Авдотьи никто не появлялся. А как стемнело, пришел Сергей. Энкеведешник уже ждал: дед Лобов пообещал, что пришлет мальчика. Сергей с любопытством разглядывал, насколько позволили сумерки, незнакомого человека. Дерюжка, дарованная бабкой, скрыла гимнастерку и галифе (хромовые сапоги бабка спрятала, выдав разбитые чуни), лоб и чуть не пол-лица скрывал невесть откуда вытащенный грязно-рыжий пыльный треух. Выступившая щетина делала лицо пришельца неузнаваемым. Похож он был на бродягу.
Дед Лобов велел Сергею отвести гостя в Щербиничи, там разыскать Ефима Макаровича (а как разыскать, сказал), но на квартиру гостя не водить, а оставить в леске. Пусть Ефим Макарович сам распорядится, как быть насчет места встречи...
Сергей сделал все как было велено. Шли лесом, дорогой почти не разговаривали. По дедовым указаниям Сергей нашел Ефима Макаровича, передал все, что просил дед. Ефим Макарович расспросил, где, в каком месте оставил Серега неизвестного, и услал мальчика домой.
— Иди, и чтобы ни одна душа тебя не видела. И ни гу-гу. Никому! А мы тут сами разберемся.
Своего ночного спутника Сергей в следующий раз увидел в партизанском лагере уже весной следующего года. Он его было и не узнал: в телогрейке под ремень, в шапке со звездочкой, с кобурой на боку.
