Может быть, именно вынужденное безделье — в такую погоду нельзя было бить шурфы, и все работы ограничивались просмотром проб под рентгеном — замучило старика. Он стал, молчалив, о чем-то задумывался, вдруг начинал заговаривать на своем языке, не слыша обращенных к нему вопросов. Нестеров решил, что старик болен. — Он попросил Дашу сварить отвар из осиновой коры — может, у него лихорадка, а хинин кончился, — приготовил чай с малиной и пригласил Иляшева к себе.
Рабочие уныло сидели по палаткам, негромко разговаривали или лежали, пытаясь во время этого вынужденного безделья выгнать из тела усталость. Нестеров только что обошел шурфы. Они были залиты водой. Ночной бурелом, пронесшийся над лагерем, завалил часть разработок столетними деревьями.
Закончив работу по облучению последних проб и выбросив пустые шлихи за откинутый полог палатки, Сергей посмотрел на отвал пустой породы, сползавший серым языком с косогора. Сколько надежд и мучений похоронили эти отвалы! Сквозь мутную пелену дождя был виден притихший лагерь. И Сергей почувствовал, что нет у него сил, чтобы отвернуться от этой картины запустения. Иляшев покашлял за его спиной. Не оборачиваясь, как бы продолжая какой-то давний разговор, Сергей сказал:
— А может быть, они правы, Филипп, — нет здесь алмазов?
Филипп молчал. Нестеров подумал, что старик не слышал его, но ему было стыдно обернуться. Неожиданно Филипп сказал ясным, тихим голосом:
— Есть у нас сказ, Сергей Николаевич. Пошел один человек в гости к солнцу, да попалась ему на дороге гора. Вот и задумался человек: одолеет ли он эту гору? Думал, думал и решил свернуть в сторону. И столько времени путался, что солнцу надоело ждать гостя, — оно и зашло. Так человек и остался в темноте. Это я к примеру сказал, а есть ли алмазы — про то тебе, ученому, знать лучше…
Нестеров сел рядом со стариком и тихо сказал:
— Хорошая сказка, Филипп.
— А у народа плохих нету, Сергей Николаевич, однако я тебе не советчик.
— Ничего, Филипп, все равно останусь.
— Вот так-то и лучше! — мягко ответил Филипп. Пока они пили свой несладкий чай, дождь кончился.
Солнце, неожиданно вынырнувшее из-за края леса, осветило пожелтевшие вдруг деревья. Выходит, что люди и не заметили, как переломилось лето. Скоро начнутся заморозки…
Филипп перевернул пустую кружку вверх дном, осторожно поставил ее на ящик, заменявший стол. Сергей взглянул на старика. Тайные мысли, которых Иляшев никому не говорил, совсем, видно, измучили старика: белая редкая борода пробилась космами от шеи до скул, продубленная кожа на лице стала почти прозрачной. Старик поднялся на ноги, поклонился Сергею поясным поклоном, медленно отступил, снова поклонился и тихо сказал:
— Прости, ради бога, Сергей Николаевич, мое время пришло.
— Что с тобой, Филипп Иванович?
— Уходить мне надо отсюда. Засиделся я у вас, а дела мои еще не все сделаны. Есть одно такое дело — если я его не сделаю, никто другой не сумеет, а ждать времени нет… — говорил он спокойно, вдумчиво, будто прислушивался к внутреннему голосу.
— Куда же ты один-то пойдешь, Филипп Иванович? — спросил Сергей. — Побудь еще с нами, скоро выйдем все.
— Ты не скоро выйдешь, — ответил Филипп. — И хорошо, что тебя дело держит. А мое дело далеко отсюда. Прости, Сергей Николаевич, что не помог тебе своими руками, может, чужими помогу, — непонятно добавил он.
— Что ты, что ты, Филипп, лучшего помощника у меня не было! — проговорил Нестеров. — Погоди, будет удача, мы еще не одно ведро браги с тобой выпьем!
— Выпить я не откажусь, — деловито ответил Филипп. — Жизнь у меня шумная, я люблю людей веселить. И ты меня плохим вспоминать не должен. А теперь отпусти!
— Да ведь ты же болен!
— От такой болезни не умирают. Меня думы заморили. А уйду, лес меня вылечит на то время, которое мне осталось. В лесу есть травы и коренья, есть и другие лекарства, о которых ты, человек хотя и ученый, не знаешь. Прости, что не помог тебе до конца, только не держи меня больше. Может, в дороге я тебе не меньше пользы принесу. Я ведь вижу, что не мне тебя поддерживать, тут другая рука нужна. Это Суслова Ивана Матвеевича пришлось мне от черных мыслей оберегать, кружным путем к счастью вести, а у тебя мысли светлые, ты сам кого надо приведешь и выучишь.
И хотя трудно было понять, почему торопился Филипп, Сергей побоялся задерживать старика. Оставь его здесь — он исчахнет от тоски по вольной жизни. Нельзя препятствовать душевной склонности человека. И он перестал отговаривать старика.
Следующий день старик отдыхал. Он как будто забыл о делах Сергея, ни о чем не расспрашивал его, молчаливо собирался в дорогу. Подолгу сидел у огня с отсутствующим взором, тихонько бормотал какие-то песни или сказания.
Сергей с утра уходил на работу. Он знал, что теперь, когда он простился с Филиппом, старик уйдет в час, когда ему подскажет сердце, и не беспокоил его ненужными разговорами. И когда однажды, возвратившись с работы, не увидел Филиппа, то почувствовал даже некоторое облегчение, хотя и сожалел о его отступничестве.
Была еще мысль, которую он тщетно пытался прогнать или заглушить, — воспоминание о Христине. Он вдруг начинал грустить о том времени, когда они были здесь вдвоем. И странно, это воспоминание как бы удваивало его силы. Он еще не говорил: «Я люблю ее!» Он только повторял: «Какой она чудесный товарищ! Как она понимала меня!» Но в этом признании было окончательное отстранение Вариной власти. Больше не возникало сравнений, он не объединял их в памяти, но тем отчетливее видел Христину. Иногда он ловил себя на том, что смотрит на перевал, как будто ожидая, что вот она появится на нем и начнет спускаться вниз, веселая, улыбающаяся.
Так он сделал Христину безмолвной и невольной участницей своего труда и страданий, привык советоваться с ней, выслушивать краткие слова одобрения, сообщать противоречивые мнения, чтобы с ее помощью остановиться на лучшем. И чем чаще он думал о Христине, тем большая нежность пробуждалась в его измученной душе.
Он не хотел предвосхищать будущего, но верил, что в день, когда труд его закончится, он придет к ней, и они вместе порадуются тяжело добытому успеху.
Он не знал, где найдет ее, но верил, что она должна быть недалеко, должна думать о нем, как он думает о ней. Даже усталость его уменьшалась, когда он вспоминал о Христине.
Так он окружил себя друзьями, выбирая из многих людей лишь тех, кто был до конца верен долгу, кто был тверд в начатом труде. Если бы ему понадобилось составить список тех, кого он приглашал на свои одинокие собеседования, то в списке этом были бы Бушуев, врач из госпиталя, Христина, Саламатов, даже Суслов — как раз те люди, которые незримо участвовали в его подвиге, потому что они помогли ему стать таким, каким он был теперь, а он знал, что в одиночестве и труде своем он был прежде всего человеком.
