* * *
Мы прошли знакомый шалашик и подошли к той самой дорожке, по которой они должны были прийти вчера и пришли сегодня. Шли по этой дорожке некоторое время, очень тихо и очень осторожно. Потом остановились. Прислушались. Было совершенно тихо.
Я понял, что это граница. Люди из домика неслышно рассыпались — вправо и влево. Их старший зашептал мне на ухо:
— Если вы наткнетесь на что-нибудь неподалеку, бегите назад — на нас. Кричите, стреляйте… Мы прибежим вам на выручку. Ну, а если далеко…
Он стиснул мне руку. Так же безмолвно попрощались два моих спутника. Иван Иваныч взвалил на себя два огромных узла через плечо. Руки у него остались свободными. В каждой руке он держал по «игрушке». Придется ли играть?
* * *
Да или нет?.. Жизнь или Смерть?.. И кому смерть: им, нам?
Мелкие сосны, что были передо мной, не дали ответа. Я проверил свою «игрушку» и, переставив на «feu» [3], положил в карман. Взял два чемоданчика в обе руки. Сердце забилось? Нет. Спокойно…
* * *
Я страшный трус. Признаюсь в том всенародно. Боязнь моя так велика, что устрашает страх. Ведь страх — «плохой советчик». Значит, чтобы «выжить», надо «не страшиться». И вот трусость загоняет страх в такой далекий угол сердца, что он не смеет там и пикнуть. И потому я спокоен.
Сердце бьется ровно, и все чувства во мне умерли, кроме одного: внимания.
Да еще иногда поднимается со дна души что-то теплое, что, вероятно, — молитва без слов.
Внимание и просьба к «Кому-то». Больше ничего.
* * *
Он махнул «игрушкой» как-то сзади вперед, ясно указывая начало движения. Пошел. Я двинулся за ним. Перед нами — что-то вроде просвета между зарослями. Снег глубокий… Он идет быстро, несмотря на свои мешки. Он моложе меня лет на двадцать. Я стараюсь попадать в его следы, чтобы было легче. Трудно в глубоком снегу. А боюсь за сердце — не выдержит, задохнусь. А он машет игрушкой, что значит «скорей». Конечно, так и надо — здесь самое опасное место: «первая линия». По обе стороны просвета — густые заросли, засыпанные снегом. «Они» могут быть здесь и справа и слева. Как их увидеть? Невозможно. А им, если они тут, легко нас увидеть. Мы идем, мы на виду, на просвете… Их и не услышишь. Они притаились. А им слышно, мы шуршим по снегу. Все эти мысли вбегают в мозг, но — «без последствий». Страх не подымается на поверхность: он крепко закован в своем углу — ужасом. Ведь иначе нельзя? Нельзя. Так, значит, так и надо. И притом все дело в том, чтобы точно попадать в его следы. Иначе, иначе сердце не выдержит… Жарко! Ноздри не пропускают достаточно воздуха… Хватаю воздух ртом. Терпеть этого не могу — зубы простудить можно.
Густые, молодые елки проходят мимо нас, белые и странные. Они все ставят свою загадку жизни и смерти, но никогда не отвечают…
— Стой! Кто идет?!
* * *
Я поставил оба чемоданчика в снег, ибо подумал:
— Наткнулись…
А он учил меня перед выходом:
— Если что, — «игрушки» в руки! И делайте то же, что и я…
Я поставил чемоданчики в снег, вытащил револьверы из карманов. За его спиною мне не видно было, что там такое и кто там кричал. Но это неважно: надо делать то, что он будет делать.
Но он пошел дальше, как бы успокоившись, и махал «игрушкой» над головой. Я услышал шепот, походивший на скрежет зубовный:
— Чего орешь, дурак?..
И услышал шепотом же ответ:
— Не узнал!.. Испугался…
* * *
Я знал, что нас ждут сани, но не думал, что так близко.
— Скорее, да скорее, я тебе говорю!
Усаживались, запихивали контрабанду в сено саней, напяливали что-то теплое на себя… Все это — спеша, хватаясь…
Ехали, держа «игрушки» в руках. Шагом. Казалось, что лошадь нестерпимо шумит, ступая, а сани слишком громко шуршат. Ведь тишина кругом — немая. В этой темноте молчания проплывали ближайшие деревья, то черные стволы, то белые ветви… Тот, кого он называл шепотом Мишкой, т. е. кто правил лошадью, смотрел вперед. Иван Иваныч сидел справа, а мне, значит, доставалась левая сторона. Немного высунувшись из саней, я засматривал то далеко вперед по дороге, то шарил глазами около себя. Там впереди постоянно вырастало что-то, что казалось человеком. Хотелось схватить за руку Ивана Иваныча — показать. Но удерживался, убеждаясь: куст, пень, дерево…
Тут вблизи, около себя, пожалуй, было хуже. Из-за стволов, из этой зловещей темноты, казалось, каждую минуту могут выскочить, окликнуть: «Стой, кто идет?!»
И что тогда? Как поступить?
Он зашептал мне.
Впрочем, я не скажу что. Словом — как «действовать».
И лес плыл…
* * *
Мы, очевидно, держались какой-то просеки. Если это не была дорога, то это был чей-то след. Да, конечно, и притом это был их собственный след: как-то ведь они сюда доставились.
Лес местами становился величественным, напоминая декорацию. Засыпанные белым елки матово светились… Мы все ехали. Шагом. Казалось, как будто уплываешь куда-то медленной речкой.
* * *
Опушка. Вправо, влево — проезжая дорога.
— Ну, Мишка!..
Лошадь тронула доброй рысью. Нестерпимо застучало «кольцо».
Он ругал за это Мишку скрежещущим шепотом. Что-то говорили про хомут, объяснялись, возражались, но кольцо стучало, а лошадь шла беглой рысью, и, очевидно, с этим ничего нельзя было поделать.
Справа от нас бежал лес, слева было поле.
Я передвинул предохранитель с феу на sür [4] и спросил.
— Тут уже можно? Ну, словом, обыкновенным людям ездить?
Он махнул игрушкой выразительно.
— Одним военным! Но тут… тут все же легче… постов нет. Линии проехали. Могут быть разъезды — конные…
— Что тогда?
— Тогда…
Он сказал мне, что — тогда.
Помолчу.
Он добавил:
— Тут только чины «погранохраны» могут быть…
И Мишке:
— Вожжи держи… Смотри… Сам знаешь!..
И прибавил, как в пояснение:
— Скверный тут поворот: перекресток…
Я передвинул предохранитель на «feu». Но скверный поворот миновали благополучно.
Новая дорога пошла полем. Я передвинул на «sür».
И спросил:
— Как у вас тут при встрече, здороваются ли люди?
Он ответил:
— Пуля в лоб — вот тут как здороваются…
Я не особенно понял, в чей лоб: наш, их?
Должно быть — взаимно.
Но ведь у них — винтовки, а у нас — игрушки… Толкуй тут о равенстве…
* * *
Впрочем, скоро мы «сравнялись».
— Мишка! Вправо, влево — смотри! Вожжи не распускай!
Мы пробирались какими-то перелесками без дороги, объезжая что-то. Справа невдалеке чувствовалось село.
Он объяснил:
— Прошлый раз… вот тут… бандиты грабили… кричал человек… Мишка, помнишь?
Мишка показал рукой:
— Там это было… под селом…
Я передвинул на «feu».
* * *
Но бандиты нас помиловали. Да и это не казалось мне страшным. Ведь у них тоже «игрушки», и вообще… Вообще, это не то.
За ними не стоит непроницаемой стеной власть, черная и мрачная, как опушка высокого зловещего леса. Бандиты, это так — кустарничек… сосенки…
* * *
— Ну, теперь с «погранохраной» легче. Это — большая дорога… Тут всем можно ехать. Тут только могут быть таможенники… Ну, это — сволочь! Все — жиды…
Я спросил:
— Контрабанду для себя ловят, конечно?
— Еще бы! С ними мы — живо…
— У них что?
— Наганы, кольты…
И было в этом столько пренебрежения, что я переставил на «sür». Жидки с револьверами — не так страшно…
* * *
Несмотря на все; несмотря на миллионы расстрелянных; несмотря на то, что армии белых разбиты; несмотря на то, что России нет, а вот на ее месте СССР; несмотря на то, что весь мир под угрозой, — старая психология не может переделаться…
