Где, интересно, теперь это уникальное собрание Большого дома? Писатели и поэты, которых тогда пускали в «золотые кладовые» на Литейном, по особому приглашению рассказывали, что коллекция всего антисоветского, собранная искусствоведами в штатском, не уступала по количеству экспонатов коллекциям подвалов Ватикана. Одна картинка Якова, отобранная у арестованного писателя Кирилла Косцинского во время обыска, все- таки попала в то экстравагантное собрание. Это была ранняя черно–белая графическая работа, изображающая ужасающую физиономию, с обратной стороны которой Кирилл Косцинский надписал: «Лицо коммунизма». Якова приглашали по этому поводу на Литейный, но он находился слишком далеко на севере в экспедиции, и бал справедливости обошелся без него. (Кирилл Косцинский получил тюремный срок за антисоветскую агитацию. Общение с уголовниками не прошло бесследно для него и для русской словесности — он составил словарь ненормативного русского языка в Русском центре Гарвардского университета.)
Во второй — литературной — части вечера началось чтение рассказов, которых еще никто не слышал. Какой‑то человек возвысился над кафедрой, ему пришлось почти согнуться, чтобы читать свои творения. Сергей Довлатов. В лице что‑то восточное, древнеримское, гладиаторское, хотя я никогда гладиаторов вблизи не видела. Но во всем внешнем облике изумило какое‑то несоответствие между большим ростом и неуверенной походкой, между правильными чертами лица и растерянными губами.
Надо сказать, что я и впоследствии всегда изумлялась многим Сережиным несоответствиям, не только внешним, но и внутренним.
О Довлатове я впервые услышала от Бориса Вахтина, который хотел привлечь Сергея в свою писательскую группу «Горожане», хотя и критиковал его прозу за легковесность и «случаи из жизни». Сергей, как известно, был секретарем у матери Бориса, читал ей литературные произведения и сам образовывался. После этого знаменитого вечера, для более близкого знакомства, Довлатов прислал Якову книжечку «Тля» Шевцова (было такое произведение, осуждающее все виды несоциалистического искусства) с надписью: «Абстрактной, художественной тле от тли литературной». Знакомство состоялось, и «литературная тля» с женой Леной стала бывать у «абстрактной тли». Гости весело слушали насмешливо–ироничного Довлатова, владеющего языком, как гибкой шпагой, и покоряющего своими байками–эпизодами дам. «Хорошо бы соединить красоту с интеллектом — выдать мою дочку Катю за вашего сына Илюшу», — шутил Сережа, после того как однажды ему пришлось их везти в одной коляске, возвращаясь после визита от нашего общего знакомого библиографа. В нашем архиве есть несколько грустно–смешных писем Сережи; то он просит денег взаймы, находясь где‑то в городе Кургане; то, пытаясь купить пишущую машинку для Якова, попадает в разные нелепые передряги, то его кто‑то обокрал, то обманул. и даже побил. «Мир уродлив, и люди грустны» — таким эпиграфом из Уоллеса Стивенса определяет Иосиф творческую жизнь Сергея Довлатова.
Вернусь в зал Союза писателей. Я на самом деле плохо слушала, что тогда читал Довлатов, прозу могу читать только глазами, все больше смотрела на красивого прозаика и на слушателей.
На том вечере впервые после ссылки выступал Иосиф Бродский. И вдруг внезапное общее опьянение — такое чувство рождается, когда происходит единение зала с оратором, певцом, музыкой. Это с неимоверным напором Иосиф Бродский начал читать свои «псалмы»: «Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам.» Он читал, не подчеркивая никаких стилистических нюансов, с колоссальной монотонностью, нагнетая стих и к концу расходясь в полную силу. В зале Союза писателей то же колдовство, как и в моей агадырской степи, и так всегда при его собственном чтении.
У нас есть фотография этого чтения: Иосиф стоит на кафедре в костюме и в галстуке на фоне темного занавеса, с левой стороны от него два гигантских венецианских окна, зашторенных волнами шелка, сверху обрамленных лепными ангелами, с правой стороны стол президиума, где сидит семь человек. Всех можно узнать: Вахтин, Виньковецкий, Довлатов, Марамзин, Попов, кроме кого‑то заслоненного головой ведущего Якова Гордина, сидящего в центре стола. На всех костюмы и галстуки, кажется, только Довлатов в какой‑то кофте, хотя точно не рассматривается, что за наряд на нем, возможно, что‑то супермодное. На первом плане фотограф отразил взбудораженные, лохматые и лысые головы слушателей, и где‑то высоко–высоко над ними виднеется кусочек барельефа потолка с летящими херувимами.
К сожалению, никто не делал никаких магнитофонных записей того вечера. А может, они где‑то есть и я просто не знаю? Ведь наверняка записи велись для музея хранения антисоветских материалов.
Поступкам можно придать самые разнообразные толкования, можно не доверять своему мышлению, своей памяти, но эмоции запоминаются. В тот вечер мне запомнилось мое удивление — тогда я еще была способна удивляться — реакцией Лиды Гладкой, старинного друга Якова, на чтение стихов. Красавица. Поэтесса. «Фабричная девчонка» — она всех покорила игрой в этой пьесе. И вот Лида слушает другого поэта. Я стою рядом с ней на лестнице и вижу, как ее лицо перекашивается, губы вытягиваются, из красавицы она превращается в не красавицу — не может скрыть раздражения и не владеет своими эмоциями. Ее красивый голос опускается до громкого шепота и она процеживает ядовитые гадости о стихах и о самом Иосифе. Я прячу глаза. Муки зависти подкрались к Лиде, и она уже ничего не может чувствовать и слышать.
После венгерского восстания у Лиды Гладкой был шок и стыд. Это она написала: «Там алая кровь заливает асфальт. Там русское «Стой!» — как немецкое «Хальт!»» В Яшином архиве хранится переписка Якова с Лидой и с Глебом Горбовским, тогда Лидиным мужем, в годы их работы на Сахалине, в годы их любви, в годы их талантливых стихов. К огорчению Якова, друзья его юности Лида и Глеб Горбовский забыли свои юношеские мечты, «изменили возвышенному строю своей лиры». Нам в Америку присылали газеты с их статьями и выступлениями. И уже не «качаются фонарики ночные», и не разобрать, кто в кого стрелял. И кто написал стихи про кровь? И была ли она? И нельзя не изумиться, «как все может статься с людьми». Часто вспоминается тот отрывок из «Мертвых душ», запомнившийся мне еще в школе с первого прочтения, когда Чичиков посетил Плюшкина: «Забирайте же с собою в путь. все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!»
Донос, который последовал после вечера в так называемые высшие инстанции, написали «свои» — художники и писатели. «Привлечь к уголовной ответственности организаторов. пересмотра состава.» — требовали авторы этого произведения. «Протест нормального — явлению таланта», — высказывался Иосиф по таким поводам. А ты думала, что у гениев нет врагов? Ахматова считала, что в смерти Пушкина виноваты главным образом его друзья. Творческая зависть свойственна многим, и я тоже от нее не свободна.
«Как будто между нами сотни километров непонимания. Оттого и пространство меж вами. Вы себя на стене сознаете все время мишенью».
«Люди могут видеть только то, что существует в их мышлении, как модели- концепции. И если у человека не заложилось некоего качества, то он его и не воспринимает у других, и не слышит слов, и не понимает их значений» — считает Перловский. Видит все через свою абсолютно уникальную призму. К примеру, во время обыска нашей квартиры к младшему сыну пришла няня. Ей разрешили войти, и Яков, встречая ее, громким голосом произнес: «Александра Кузьминична! Сотрудники КГБ проводят у нас обыск. Ищут антисоветскую литературу. Комната Данички уже обыскана, и вы в нее проходите». На другой день, когда Кузьминична пришла сидеть с Даничкой, она мне говорит: «Прихожу вчера домой и говорю Лешке (мужу): ты подумай, нашли у кого валюту искать!» — «У нас искали не валюту.» — возражаю я. «Да мне ж сам Яков сказал: «Ищут валюту»». Сам сказал. Сам видел. Сам слышал. Сколько самости!
Через четыре года после вечера творческой молодежи, или «сионистского шабаша», по определению отдельных товарищей, Иосиф покидает отечество. Яков едет провожать Иосифа в аэропорт, я же не могу по причине глубокой беременности, вернее, не хочу, чтобы меня видели в таком «интересном положении». В животе находился второй сын, Даничка, который появился на свет в День независимости Америки — 4 июля, через месяц после отбытия Иосифа в другие империи. «Остановленные моменты» последних часов пребывания Иосифа в России засняты фотографом Львом Поляковым. Я смотрю на них. Иосиф выразительный, устремленный вдаль, одухотворенный, даже какой‑то радостноудовлетворенный, без намека на напряженность или отчаянье. Яков и Олег Охапкин несколько растерянные, их лица тревожно–напряженные. (Сам Лев Поляков вскоре тоже уедет. Иосиф напишет предисловие к его книге фотографий.) Наверное, в архивах вездесущей организации есть и другие фотографии провожания Иосифа, но пока они еще не обнародованы. Иосиф поручил Якову опустить в почтовый ящик какое‑то письмо, а Яков попросил его написать или записать новые стихи. Только Иосиф сел на скамейку и начал писать, сосредоточившись на записи, как быстро подошел сопровождающий в форме и предупредил, что никаких записей вести нельзя, а нужно идти — проходить багажную таможню. Иосиф ухмыльнулся и сказал: «Весь мой багаж состоит из головы. Вся контрабанда со мной». Олег Охапкин испугался: «Как бы тут Иосифа не прихватили вместе с контрабандой!» Никаких бумаг он не вез. Все обошлось, Иосиф ушел в таможню, «прошел сквозь строй янычар в зеленом», и полупрозрачные двери аэропорта закрылись.
