Теперь часто приезжаю в свое отечество, приспособилась, сроднилась со своими чувствами. В других странах безразлично смотрю, вернее, сквозь свою принадлежность к родному отечеству и. саднит. В самых затрапезных городах и республиках нет вывороченных скамеек, замызганных подъездов с темнотой внутри, хлюпающего бездорожья, перекошенных деревень, заколоченных досками окон, убогих старух. Ужасающая бытовая культура остается, а советской власти уже нет. И мы со всех сторон слышим: «Ничего не изменилось», но мы‑то знаем, что изменилось, — сколько информации свалилось, сколько разнообразных интернетных сведений, сколько всего крутится в душе для осмысливания. И мы видим, что мы изменились, оставаясь прежними.
И после смерти ни Яков, ни Иосиф «так и не вернулся в старую Флоренцию свою», в свой Петербург, где они жили. Только на бумаге и на холсте. Картины Якова приехали в Петербург в Музей Ахматовой. «Здравствуй, Яша!» — войдя на выставку, сказала наша экспедиционная сотрудница Н. Ф. и перекрестилась. Выезжали картины с приключениями и въезжали тоже, почему‑то их не хотели впускать обратно по приглашению из музея, а только за плату. И туда и обратно все платят свою цену. После трехдневного узнавания — растаможивания, — как и кому давать взятку, — картины появились в музее. Это появление изначально стало возможным благодаря Эре Коробовой. Она договаривалась в музее, отбирала картины у нас в Бостоне. И хотя наши мнения расходились по всем вопросам, как, где и что развешивать, но ее любовь к памяти Яши — «Это бы Яшеньке не понравилось», «А как Яшенька замечательно пишет о назначении искусства» — меня обезоруживала. Тут я вспоминала, что она профессионал, искусствовед и что в Эрмитаже стоят в очереди на ее лекции. «Вы знакомы с Эрой Борисовной?» — несколько раз удивленно спрашивали меня бостонские дамы. «Вот она — настоящая петербурженка», «А какой у нее чистейший, правильный русский язык, какого тут ни у кого не услышишь». После таких отзывов об Эре Борисовне я уже не признавалась, что мы старинные друзья. А как она трепетно хранит архив и рисунки Иосифа, не поддается ни на какие соблазнительные предложения — вдруг кто‑то как‑то неправильно с ними поступит. И чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что главное — люби то, что любишь. Этот мой афоризм Яшеньке нравился.
Яков лежит в Хьюстоне на покатом склоне, и отпевает его только солнце. Моря там нет, там только жесткие пальмы. И даже трава колючая. Безучастное хьюстонское небо и холодные кристаллы небоскребов. Там нет ни дворцов, ни лепнины, ни фасадов европейского города. Иногда он слышит звук пролетающего самолета и гул отдаленных автострад.
Иосиф на острове, но не на Васильевском, который он впотьмах не нашел, а на острове Адриатического моря, на «кладбище изгнанников». И смотрит на «Возлюбленную глаза», которая отражается в водных зеркалах своих бесчисленных каналов. И слушает шелест сырой бесконечности. Не сумев там родиться, он сумел там навсегда поселиться.
А есть ли для них какая‑то разница, где их последняя стадия одиночества? И не все ли равно, где предел отрешенности от этой жизни? Каждая могила все равно край земли. Все позади, любовь, безразличие, радости, печали, признание — все.
А Петербург живет сам по себе, неотразимый. Мистика Петербурга, наверное, влияет на душу и интонацию, она трагическая и у Якова, и у Иосифа. Город, «чья красота, неповторимость чья, отражением своим сыта, как Нарцисс у ручья». Дворцы, фасады, статуи смотрят на других спешащих по его улицам. И кажется, что люди не совпадают с городом. Дворцы требуют другой жизни. А мы совпадали? Я точно не совпадала — ни меланхолии, ни бледности, ни отрешенности. Москва с ее эклектикой мне больше идет. Избыточная, веселая, вся нараспашку. (Члену Клуба петербуржцев, мне не пристало такое говорить.) Деревня с морем во мне перемешались. Фон моего детства: вода, чайки, пароходы, якоря, канаты, матросы, запах рыбы — остров Котлин, форт Кронштадт. И деревня Подъелки: леса, луга, коровы, речка, поля, русская печка, запах сена. А не есть ли влияние Петербурга в твоих «имперских» замашках?
Стихи и краски. Свое душевное состояние, ощущение несовершенства реальности человек может передавать разными средствами. Поэт подбирает слова на слух, экспериментирует с языком, художник работает с красками, бессловесно, и тот и другой создают свою реальность. Есть что‑то, что роднит эти разные искусства? Иосиф Бродский полагал, что нельзя сравнивать изящную словесность с другими видами искусства, считая, что поэзия — «ускоритель сознания», что в принципе поэзия выше прозы и что поэт выше прозаика и царит над миром. Яков в своих статьях стремился связать все воедино, считая, что есть могущественный общий инстинкт искусства — извлекать из всего как можно больше смысла для души и что искусство всех примиряет. Только в искусстве есть намек на божественное, и тот, кто создает что‑то новое в одной сфере, может оценить в другом тот же творческий импульс. Чтобы понимать друг друга, недостаточно употреблять одни и те же слова, главное, находить язык верного чувства, ведь один чувствует иначе, чем другой. Даже в «добыче» денег, говорил Яков, есть творческий элемент (но я не буду настаивать на творческой стороне этого вида искусства). И к геологии, и к живописи Яков относился как к своеобразным языковым структурам и любил повторять дзен–буддийскую притчу, что талант един и язык чувства один.
В жизни Якова нельзя не заметить драматизма одной воли, которая становится роковой. Но как описать ее? Яков сначала рисовал предметные картины, потом абстрактные, но и те и другие вызывают ощущение изолированности и трагичности. Внутренняя сила, заключенная в нем, переходит в плавучую округлость перекрученных черных линий, которые как неизбежность опутывают человека в жизни. Абстракция начинает приобретать жизненные черты — принимает форму понимания трагичности существования вообще. Сквозь паутину жизни проникает непрерывный холодный свет.
«Картины, которые я пишу, хотят быть окнами в пространство света», — пишет Яков в своем эссе. В парадоксальном стремлении к свету, к абсолюту Яков поднимается все выше, отстраняется от действительности, от самого себя, от красок и. от жизни. Он рвется прочь из этого мира и уходит в область чистого духа. «Яков рисует мир идей Платона, — говорит философ Игорь Ефимов. — Люди сидят в пещере, сзади падает свет от костра, они смотрят и видят только тени. Только тени доступны нашему восприятию». Может, он рисует тени чувств? Одну жестикуляцию теней? Реальность творческого образа оказывается сильнее конкретной жизни, и жизненные процессы оказываются жалкой тенью той силы, которая втягивает его в свое пространство.
Ведь краски время не боготворит, как язык, если принять поэтическую концепцию Одена, что «время боготворит язык и прощает тех, кем он жив.». Язык, считал Иосиф, выше времени. Краски материальны и рассыпаются, они не несут сами в себе мистику, которую в них вкладывает художник. Краски не ведут художника за собой, как язык поэта. «Звук языка воздействует на наши эмоции непосредственно, а зрительные образы только через концепции, опосредованно, и зрительному образу легче оторваться от материального и улететь» — так считает Леонид Перловский.
У поэта Иосифа Бродского был охраняющий его дух — он чтил язык как религиозную тайну. Благодаря этой любви Иосиф оставался цельным, самим собой и мог сопротивляться реальности. Восхищение словом было с ним всегда, и ничто не отвлекало его от выбранного поприща. «Все, что творил я, творил не ради славы я, в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности». Через язык Иосиф мог освещать действительность; стихи и судьба для него одно, как композиция жизни, как невольные мемуары. Серьезно и таинственно слова в упоении говорят, что происходит в нем, — пусть слышат и видят через стихи, что происходит с его душой. В образах и понятиях он рассказывает о себе всю историю и через жизнь звуков открывает новые горизонты жизни. Благодаря его стихам видится все необычайным образом. Оригинальность, неистощимость, удивительное богатство сильных выразительных слов, неустрашимая сжатость, ритмическое разнообразие. и мастер вычеканивает собственный язык и новый звук. Иосиф поднимает язык, чтобы он мог выразить возвышенное чувство, и подвергает себя опасности быть непонятым. Вообще для прочтения требуется высокая культура, и своим «дописыванием» читатель тоже превращается в творца, удивляется словам, смыслу, соединению философии с «феней», архаизмов с метафизикой, восхищается насыщенностью его поэзии за счет зашифрованных, скрытых референций, коннотаций, аллюзий, расширяет собственную языковую изобретательность. И поэзия Иосифа становится источником вдохновения.
Первобытные люди, как известно, рисовали на скалах. Их рисунки были образными, они стремились к пониманию окружающих предметов. Яков рисовал абстрактные картины, стремясь проникнуть в самое возвышенное и неопределенное. Я не представляю, писали ли первобытные люди стихи? Иосиф думает, что и в каменном веке могли быть поэты. Интересно бы почитать. Похоже на рэп? Они, наверное, хотели понять значение слов? Иосиф стремился соединить «края разрыва меж душой и телом».
