— Тебе нужна острота реакции, — таков был его аргумент. Он взял меня под руку.
Водитель NBC где-то позади загрузил наши сумки; я слышала громкий стук багажника.
— Ты должна быть остроумной и подготовленной, — сказал муж. Он решил, что я достаточно переживаю, чтобы не спорить; Руди знал человеческую психологию.
Но теперь я рассердилась. Я же знала, откуда взялась минимум половина моих переживаний.
— И сколько именно нужно готовиться? — спросила я. Мы с Чармян уже посовещались по междугороднему насчет моего появления. Она рекомендовала вести себя солидно и просто. Я буду в простом голубом платье, без украшений. Волосы будут распущены.
Заботы Руди были другого рода. Он заявил, что боится за меня.
— Я не вижу ничего такого мрачного, что ты, кажется, видишь в Дэвиде Леттермане, — сказала я ему. — У него веснушки. Он раньше вел прогноз погоды. Он остроумный. Но я тоже, Руди, — мне хотелось Ксанакса. — Мы оба меня знаем. Я актриса, которой сорок и у которой четыре ребенка, ты мой второй муж, ты успешно сменил работу, у меня три сериала, два последних были успешны, у меня номинация на Эмми, и, похоже, мне никогда не сделать карьеру в полнометражном кино и во мне никогда не признают серьезную актрису, — я повернулась на заднем сиденье к нему лицом. — Ну и что? Все это известно. Это и так давно в открытом доступе. Я честно не понимаю, что во мне может быть надругабельного.
Муж положил руку, накачанную, на спинку заднего сиденья позади меня. Лимузин пах, как дорогая сумочка; внутри него была красная кожа и сказочно мягко. Он казался почти влажным.
— Он тебе еще даст погрустить из-за сосисок.
— Пусть его, — сказала я.
Когда мы проезжали через дальний юго-запад Манхэттена, муж стал опасаться, что водитель NBC, юный и смуглый латиноамериканец, может расслышать, что мы говорим друг другу, несмотря на то, что между нами сзади и ним спереди была толстая стеклянная панель, и чтобы с ним общаться, необходимо было включить рядом с ней интерком. Муж пощупал стекло и решетку интеркома. Голова водителя не двинулась, он только оценивал трафик в зеркалах. Нас развлекало радио; сквозь интерком вплывала классическая музыка.
— Он нас не слышит, — сказала я.
— …а если все как-то записывается, и все поставят в эфире, а ты будешь только в ужасе глазами хлопать? — пробормотал муж, успокоившись насчет интеркома. — Леттерман и не на такое способен. Мы будем выглядеть абсолютными идиотами.
— Почему ты настаиваешь, что Леттерман злой? Он не кажется особенно злым.
Когда за окном побежал серьезный Манхэттен, Руди постарался успокоиться.
— Это человек, Сью, который публично спросил Кристи Бринкли, в каком штате проходит Кентукки Дерби.
Я вспомнила, что говорила по телефону Чармян, и улыбнулась.
— Но она же ответила правильно?
Муж тоже улыбнулся.
— Ну, она волновалась, — сказал он. Дотронулся до моей щеки, а я до его руки. Нервная дрожь стала понемногу сходить.
Задействовав свою руку и мою щеку, он повернул мое лицо к его.
— И Сью, — сказал он, — дело не в злобности. Дело в смехотворности. Эта сволочь питается смехотворностью, как какой-то гигантский паразит, нелепый, как Хауди-Дуди[1]. Все шоу этим питается; растет и процветает, когда все становится абсурдным. Леттерман становится сразу такой объевшийся, мрачный, сияющий. Спроси Тери про липучку. Спроси Линдси про то поддельное видео с ним и Папой Римским. Спроси Мэри Мур. Спроси Найджела, Чармян или Дика. Ты их слышала. Дик может такое порассказать, что волосы дыбом встанут.
В сумочке у меня лежала пудреница. Кожа горела и болела от грима со съемок два дня подряд.
— Но он располагает, — сказала я. — Леттерман. Когда мы смотрели, мне показалось, он любит выставить себя в смешном свете так же, как и гостей. Так что он не лицемер.
Мы попали в небольшой затор. Растрепанный мужчина пытался почистить лобовое стекло лимузина рукавом. Руди постучал по стеклянной панели, чтобы водитель включил интерком. Попросил, чтобы нас везли сразу в Рокфеллер Центр, где снимается Late Night, а не сперва в отель. Водитель ни кивнул, ни даже повернулся.
— Вот потому он так опасен, — сказал муж, приподнимая очки, чтобы помассировать переносицу. — Все это предприятие питается смехотворностью каждого. Зрители понимают, что он высмеивает сам себя, и это спасает хитрую сволочь от реального высмеивания.
Когда юный водитель погудел, бродяга отскочил.
Нас повезли на запад и слегка на север; с такого расстояния я видела здание, где снимается Леттерман и где у Дика кабинет этажом выше. Дик был профессионально связан с моим мужем, пока Руди не решил уйти на общественное телевидение. Мы еще оставались друзьями.
— Выстоишь ты или падешь, зависит от того, как будет выглядеть твоя смехотворность, — сказал Руди, наклонившись к зеркальцу пудреницы поправить узел галстука.
С каждой секундой приближения небоскреб Рокфеллера было видно все меньше и меньше. Я попросила половинку Ксанакса. Я женщина, которая не любит путаницу; она меня расстраивает. В конце концов, мне хотелось быть одновременно и остроумной, и расслабленной.
— Показаться, — поправил муж, — одновременно остроумной и расслабленной.
— Тебя выставят в смехотворном свете, — сказал Дик. Он с моим мужем сидел на диване в своем офисе на таком высоком этаже, что у меня было ощущение в ушах, будто мы взлетаем. Я глядела на Дика с не кричаще дорогого кресла из ткани, натянутой на сталь. — Это не в твоей власти, — сказал Дик. — Но то, как ты отреагируешь — да.
— Что да?
— В твоей власти, — сказал Дик, поднимая стакан к маленькому ротику.
— Если он хочет выставить меня глупой, то, наверное, пусть попробует, — сказала я. — Наверное.
Руди поболтал содержимое стакана. Зазвенел лед.
— Это то самое отношение, которое я пытался в ней взрастить, — сказал он Дику. — Она-то думает, он будет такой, каким ей кажется.
Оба улыбнулись, снисходительно покачали головами.
— Ну, он, конечно же, не такой, — сказал мне Дик. У Дика, вице-президента NBC по ресурсам вещания, был самый маленький рот, что я видела на человеческом лице, хотя мы с мужем знали его уже давно, как и Чармян, и были с ними лучшими друзьями. Его рот был в высшей степени безгубый, а уголки острые; на вид скорее не рот, а рана на лице. — Потому что никто не такой, каким выглядит, — сказал он. — И это Леттерману кажется его сокровенным изобретением. Вот почему все на шоу подвергается высмеиванию, — он улыбнулся. — Но у нас есть преимущество — мы это знаем, Сьюзан. Если заранее знаешь, что он выставит тебя в смехотворном свете, тогда ты на шаг впереди, потому что можешь сама выставить себя в смехотворном свете, а не дать это ему.
Я-то думала, что пойму хотя бы Дика.
— Я должна сама выставить себя смешной?
Муж закурил сигарету. Скрестил ноги и посмотрел на белого кота Дика.
— Главное тут — дадим мы Леттерману смеяться над тобой на национальном телевидении или ты его опередишь, присоединишься к веселью и сделаешь все сама, — Руди посмотрел на Дика, когда тот поднялся. — От этого выбора, — добавил он, — зависит, выстоим мы или падем. — он выдохнул. На диване лежал луч солнечного света. Свет на такой высоте казался ярким и холодным. Дым сигареты висел в нем, как чернила в воде.
Дик известен своей привычкой мельтешить. Он вставал, садился и вставал.
— Хороший совет, Рудольф. Есть определенные «можно» и «нельзя». Нельзя выглядеть, будто хочешь быть остроумной или умной. У Карсона это работает. У Летттермана — нет.
Я устало улыбнулась Руди. Длинная сигарета почти истекала дымом, свет, падающий на диван, был таким ярким.
— Карсон подыгрывает, — сказал муж, — Карсон до сих пор искренний.
— Искренность больше не в моде, — сказал Дик. — Теперь тех, кто искренен, высмеивают.
— Или тех, кто кажется искренним, кто считает себя искренним, как сказал бы Леттерман, — добавил муж.
— Хорошо сказано, — сказал Дик, смеривая меня взглядом. Рот маленький, голова большая и круглая, одно колено задрано, локоть на колене, нога на подлокотнике другого тонкого стального кресла, кошка кружилась ленивой восьмеркой вокруг его ноги на полу. — Это кардинальный грех на Late Night. Это Адидасова пята каждого гостя, которого он изничтожает, — он сделал глоток. — Просто помни об этом.
— Думаю, вот в чем суть: думаю, главное — казаться тем, кто все это знает, — сказал муж, сплевывая осколок льда в ладонь. Кошка Дика подошла и принюхалась ко льду. Пока я безучастно наблюдала за мужем, жар вытянутых пальцев превращал осколок в воду. Кошка чихнула.
Я разгладила голубое платье.
— Что я хочу знать, так это будет ли он меня высмеивать за рекламу сосисок? — сказала я Дику. Как минимум это действительно меня беспокоило. Люди из «Оскар Майер» в течение всех переговоров и кампании вели себя замечательно, и мне казалось, что у нас получилась хорошая, честная, привлекательная реклама для продукта, который не претендует ни на что большее, чем нечто случайное и забавное. Мне не хотелось, чтобы сосиски из-за меня выглядели смехотворно; не хотела, чтобы казалось, будто я проституировала имя, лицо и таланты «Оскару Майеру». — То есть зайдет ли он дальше шуток? Надругается над этим?
