Тем более, что он меня недолюбливал.
А я платил ему тем же, и он знал об этом.
Но сейчас — в пути, в благополучной близости к цели нашего общего вояжа, в предощущении праздника, который нам всем был уготован, в ослепительном сиянии майского утра, — было бы грешно раздувать неприязненно зобы.
Мы обменялись крепким рукопожатием.
— Волнуетесь? — подмигнул он мне. — Знаю, знаю — родина…
— Ну, не совсем, чтобы родина… — забормотал я, уже устав объяснять всем и каждому, что родился я не в Харькове, а того лучше — в Одессе. — Но, вобщем, корни здесь: дед, бабушка, мама, дяди-тети. И в школе здесь учился: школа № 1 имени Ленина…
— Знаю, знаю: вместе с Сергеем Сергеевичем Смирновым. Жаль вот, не дотянул Сережа до этих дней. А то бы ехал вместе с нами…
Он всё знал про меня и про всех. Так ведь ему и положено.
— Но в нашей школе учился не только Сергей Сергеевич Смирнов, — заспешил я пополнить круг его знаний. — Тут училось много писателей, много знаменитостей: Павел Железнов, поэт, Лидия Некрасова, детская писательница, кинорежиссер Сергей Юткевич, тот, который снял «Человека с ружьем», и «Встречный», и «Отелло», и «Сюжет для небольшого рассказа»…
— Да-да, — кивал Георгий Мокеевич, — я знаком с Сергеем Иосифовичем.
— А еще — Петр Лидов, который первым написал о Зое Космодемьянской, потом он погиб на фронте. И Михаил Кульчицкий — вы помните его стихи: «…не до ордена, была бы родина…» — он тоже погиб на войне. Между прочим, в Харькове живет его сестра, Олеся Кульчицкая, мы с нею переписываемся, а в этот приезд должны встретиться…
Марков посмотрел на меня одобрительно, как бы давая понять: правильно, никогда не уклоняйтесь от встреч, от бесед с людьми, выслушивайте их, выведывайте, чем они живут — прямой писательский долг…
И тут я вспомнил еще одно золотое правило, преподанное мне знакомым человеком со Старой площади, из ЦК: если тебе выпала встреча с могущественным человеком, из самых верхов, — никогда не задавайся, не выпендривайся, не делай вида, что у тебя всё есть и тебе ничего не надо. Наоборот, обязательно обратись к нему с какой-нибудь просьбой. Проси!.. Иначе он может заподозрить тебя в том, что ты его ни в грош не ставишь…
— Георгий Мокеич, — сказал я проникновенным тоном, — вы знаете, Олеся Кульчицкая, хотя она и младшая сестра поэта, но уже в годах. У нее проблемы со здоровьем. То и дело приходится вызывать врача, а домашнего телефона нету…
Марков коротко кивнул. Мол, всё понятно, одна из самых распространенных просьб: либо помочь с жильем, либо помочь с установкой телефона…
— Попробуем, — сказал он. — Поговорю со здешним начальством. Надеюсь, уважат нас, писателей.
Я искоса взглянул на него, благодарно, почти нежно.
У него было благообразное, но совершенно бабье лицо. То есть, лицо стареющей бабы, стриженной под мальчика, чтобы согнать года. Вислые щеки, губки бантиком, глазки в морщинистых веках.
Но нет! Я тут же укорил себя за ошибку в словесном портрете. Нет-нет, у него было вовсе не бабье, а скопческое лицо, столь характерное для советских вождей: Маленков, Суслов, Гришин. Тем более, что он — сибиряк родом, а там, известно, что за публика обитала: скопцы, хлысты, духоборы…
Впрочем, опять я согрешил: какое же скопчество, если у него — жена, дочери, притом все, как один, писатели!
Поговаривали, что Андропов, будучи шефом Лубянки, пытался привлечь внимание партийного руководства к баснословным доходам Маркова, которые противоречили даже весьма растяжимым нормам совкового аскетизма.
Всё это приобретало тем большую скандальность, что было известно: Марков, загруженный под завязку служебной деятельностью в Союзе писателей, пишет свои романы не сам, а использует для этой цели негров — писателей помоложе годами и побойчее пером, нуждающихся в заработке и надеющихся таким способом отвоевать и для себя место под солнцем.
Говорили, что на Маркова работает целое «негритянское гетто». Называли имена и фамилии писателей небесталанных, еще недавно ярко дебютировавших в печати, в частности — в популярном журнале «Юность», а потом вдруг исчезнувших с горизонта, заглохших в подполье…
Так вот, при всей неприязни к Маркову, которой никогда не скрывал, я, всё же, беру под сомнение эту легенду.
Поскольку я лично знал этих ребят, своих литературных сверстников, которых молва зачислила в «негры».
Нет и нет! Никто из них, ни за какие деньги, даже при всем старании, даже по принуждению, из-под палки, не смог бы сочинить столь бездарные тексты, как те, что выходили из-под пера самого Георгия Мокеича.
Марков был достаточно сметлив, чтобы уловить и прочувствовать мой внутренний монолог.
— Подъезжаем, — сказал он и, повернувшись, скрылся в купе.
Согласно протоколу, он первым появился в тамбуре вагона и, прежде чем взяться за поручень, только что протертый от гари и пыли влажной тряпочкой, ласково поблагодарил проводницу за чай-сахар.
У вагона толпилась стайка школяров в пионерских галстуках. В руках одной из девочек был пышный букет майских тюльпанов. За ними маячили озабоченные лица учителей, которые более всего боялись обознаться.
Они смотрели сквозь него, будто бы он прозрачный.
Я же, хоронясь за его спиной, радовался тому, что они прибыли на вокзальный перрон без горнов, без барабанов, а то, ко всему прочему, тут было бы звону.
К счастью, он быстро сообразил, что встречают не его, оглянулся, потеснился, пропустил меня вперед и, сверх того, подарил мне настолько ласковую улыбку, что я понял: теперь мне каюк…
Однако к вагону уже подгребала целая команда осанистых мужиков в добротных костюмах, при галстуках, а у некоторых — в том был особый шик и смысл — ворот рубах был стянут шнурками с бомбошками, а ниже, во всю грудь, во всё пузо, красовался вышитый пестрый орнамент.
Ихний букет, я сразу эта заметил, был куда богаче, нежели школьные тюльпаны, предназначенные мне.
Георгия Мокеевича Маркова заключили в объятия, наградили смачными поцелуями, он сразу же отмяк, почувствовал себя в привычной обстановке и, как я мог надеяться, забыл обо мне.
Взяв под белы руки, его повели к обкомовскому членовозу.
А нас на вокзальной площади ждали автобусы.
Мы договорились с посланцами школы № 1 имени Ленина о том, что я там буду в четверг.
Караван автобусов, предводительствуемый милицейской «Волгой» с мигалками и сиреной, понесся по улице Свердлова, бывшей Екатеринославской.
Я посадил Луизу к окошку, чтобы ей было удобней смотреть, а сам примостился сбоку, объяснять — что и где в этом распрекрасном городе моего детства.
Тух, однако, я вспомнил, что несколько лет назад — в семьдесят четвертом, и тоже весной, — мы уже приезжали с нею в Харьков. Мне нужно было освежить в памяти адреса домов, где я жил когда-то, лики улиц, по которым так любил слоняться. Но более всего я хотел дать душе ту полноту ностальгических чувств, без которых нельзя написать книгу о прошлом.
И тогда, в тот приезд, я торопился показать Луизе места, так или иначе связанные с событиями моего детства. О, это были громкие события, отнюдь не предназначенные для детского чтения! Я показывал жене места действия и, волнуясь, объяснял, что и как тут было, чем закончилось, и что было после того, как всё закончилось…
Но тогда я рассказывал ей обо всем так подробно и так дотошно, что было бы странным сейчас повторять это сызнова. Может быть, ей это уже не покажется интересным.
Я не хотел повторяться.
Но и не мог, пребывая в возбуждении, всегда свойственном человеку при встрече со своим прошлым, оставаться безмолвным, безгласным, немым.
Я повел свой рассказ не вслух, а мысленно, как бы для самого себя.
Смотри, смотри!.. — говорил я самому себе. — Это Благовещенский собор — какая Византия, не правда ли?.. А рядом с ним — Благбаз, то есть базар у Благовещенского собора. И в этом сокращении — весь Харьков. Смешно? Нет, никто не смеется…
А вон там — Университетская горка. Сейчас будет мост через реку Лопань. Тут, на Лопаньской стрелке, стояла гостиница «Спартак». Это была не простая гостиница, а нечто подобное мадридскому отелю «Флорида», который Эрнест Хемингуэй описал в «Пятой колонне». Помнишь? То ли общежитие профессиональных революционеров, то ли их боевой штаб… И я не только видел в детстве эту гостиницу и ее обитателей. Я жил в ней, жил среди них, жил целый год!..
А в войну гостиницу «Спартак» взорвали, видишь, до сих пор — пустое место… Кто взорвал? Гм, в Харькове не принято задавать подобные вопросы. Потому что полгорода, уходя, взорвали сами, чтоб не досталось врагу, а остальное взорвали немцы… Едем дальше.
Автобус вырулил на площадь Розы Люксембург. Справа было огромное здание, которое, в бытность мою харьковчанином, называлось Дворцом Труда, не знаю, как теперь. А напротив него высились мрачные дома с угловыми башнями, подобные средневековым крепостям. Но я знал, что это никакие не крепости, а гостиницы «Интуриста». В одной из них служила моя мама, и там я тоже бывал не раз, бегал по коридорам… Ладно хоть эти здания стоят на прежнем месте.
