Он прожил здесь всего три года, но для позднего отрочества это не «всего», а «целых» три года. Вошел сюда подросток, а вышел автор семнадцати поэм, четырех драм и двухсот пятидесяти лирических стихотворений. Но это для школьного курса с его неизбежным упрощением: Лермонтов – великий поэт. Не говоря уж о том, что он, гениальный прозаик, был так щедро одарен талантами, что мог прославиться и как художник, и как музыкант. Но милости, дарованные природой, с неизбежностью требуют огранки. И потому музейные комнаты, прежде всего, оказались для нас памятником дворянскому аристократическому воспитанию.
Клавикорды и скрипка – инструменты, которыми Лермонтов владел превосходно (а еще брал уроки игры на гитаре и флейте), – главное украшение большой гостиной. Повсюду развешаны рисунки – карандашом, пером, акварелью… Мог бы стать крупным живописцем или графиком, так тонко чувствовал и линию, и цвет. Только передать руку не удалось в автопортрете – очень уж неловко держит саблю. Но по понятиям сегодняшним – без пяти минут профессионал.
Всему этому – музыке, рисованию, трем иностранным языкам – он обязан домашним учителям и университетскому Благородному пансиону. Там юный Лермонтов еще отличился немалыми успехами в математике, что в нашем обывательском понимании мало совместимо с лирикой: однако на столе не только Шиллер, любимый Байрон (естественно, в подлиннике), пушкинские «Братья-разбойники», но и «Курс математики» Безу с подписью владельца. Стихосложению его обучал Алексей Федорович Мерзляков, автор стихотворения «Среди долины ровныя…», известного как народная песня. Дальний родственник Лермонтова М.Н.Лонгинов вспоминал, что, когда поэт ждал наказания за стихотворение «Смерть поэта», бабушка была в отчаянии и всё причитала: «И зачем я на беду свою еще брала Мерзлякова, чтобы учить Мишу литературе: вот до чего он довел его!» Знала бы она, какой удар готовит ей судьба всего через четыре года, когда ей выпадет оплакивать обожаемого внука…
На столе в малой гостиной – самодельный альбом: «Книга судеб». Она была дополнением к костюму астролога, в котором шестнадцатилетний Лермонтов явился на новогодний маскарад в Благородное собрание. «В этой книге должность кабалистических знаков исправляли китайские буквы, вырезанные мною из черной бумаги, срисованные в колоссальном виде с чайного ящика и вклеенные на каждой странице», – вспоминал троюродный брат Лермонтова Аким Шан-Гирей. Сотрудники музея пытались идентифицировать иероглифы, но дешифровке поддался только один, логичный на «чайном ящике», – «ложка».
В этой «Книге судеб» молодой Лермонтов, конечно же, не мог прозревать линию своей жизни, хотя слово «судьба» – одно из тех, что роковым образом так часто встречаются в его стихах… В наших мыслях о нем – тоже. Даже смерть Пушкина не так рвет сердце, как лермонтовская. Его убило отсутствие чувства юмора у Мартынова. Всего-то навсего!
Может быть, один из самых трогательных экспонатов музея – акварельный портрет отца, рисованный по памяти уже после его внезапной кончины. В предсмертном письме Юрий Петрович пророчески писал сыну: «Хотя ты еще в юных летах, но я вижу, что одарен способностями ума, не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь дать отчет Богу!..» И как ответ – знаменитые строки семнадцатилетнего поэта:
Ужасная судьба отца и сына:
Жить розно и в разлуке умереть.
Известно, что в значительной мере личность формирует среда, в которой она развивается. Взгляд из сегодняшнего дня натыкается на парадокс:
Печально я гляжу на наше поколенье
Его грядущее иль пусто, иль темно…
Не хватило поэту, далеко в своем развитии опередившему сверстников, ни терпенья, ни самой жизни увидеть, сколь плодотворно это самое «наше поколенье»: Белинский, Гончаров, Герцен, Огарев, Станкевич, Грановский, Бакунин, рядышком Тургенев, за ним Достоевский… Да ведь и Гоголь всего лишь на пять лет старше. Они реализовались в разные годы и обрекли потомков дивиться историческому парадоксу: когда жизнь Лермонтова завершилась, его старшие собратья – те же Герцен и Гончаров – еще не начинались. И в нашем восприятии они ему вроде как и не современники.
Типичная обстановка московского дворянского дома – довольно скромная, соразмерная невысоким потолкам и небольшим комнатам мебель без особых украшений. Удобные кресла, кушетки, секретеры… По стенам – рисунки и, как положено, семейные портреты. В простенках большой гостиной – барельефы Федора Толстого на темы войны 1812 года.
Здесь хочется остаться жить. И как же странно, выйдя за ворота, уткнуться в зады Нового Арбата, о существовании которого успеваешь напрочь забыть. Примиряет разве что здание Дома книги – что ни говори, очаг культуры.
У Николая Васильевича
Самое живое здесь – посмертная маска Гоголя. И это не вымученный парадокс. Увы, так оно и есть.
Редкая, редчайшая удача для музейщика: не только стены подлинные, а самое главное – камин, тот камин, который мистическим образом много лет удерживал нас от того, чтобы войти в дверь, мимо которой проходили сотни раз к «Арбатскому» метро, непременно оглядываясь на гениальный андреевский памятник. Камин, в котором погиб второй том «Мертвых душ»!
Так мы туда и не зашли, а потому не ведаем, каким был музей до реконструкции. Но случившийся двухсотлетний юбилей Николая Васильевича вызвал к жизни финансирование, плодами которого мы и давились, переступив наконец этот порог.
Самое честное, без претензии на подлинность, что есть в этом музее, – последний зал, где расставлены мониторы, с помощью которых можно увидеть на экране и эпизоды биографии Гоголя, и гоголевские места Москвы, и портреты его современников. Вспомнилось, как довольно давно изумили нас подобные мониторы в Эрмитаже, где дети в упоении собирали паззлы картин Рембрандта. Ну и на здоровье. И пусть бы в иных городах, где нет свидетельств жизни гения, напоминали о нем такие залы…
Но зачем покушаться на то, что хранит живую память, как принято писать в музейных буклетах… Опять-таки, понимаем, что экспозиция пронизана сквозной идеей. Читаем в путеводителе: «В каждом из помещений внимание привлекает ведущий предмет. Он превращен в символическую инсталляцию и выражает акцент комнаты. В прихожей это «сундук странствий», в гостиной – камин, в кабинете – конторка…»
Пытаемся подчиниться этой логике и присоединяемся к экскурсии.
Акценты действительно расставляют. А чтобы усилить таковые, за гардинами спрятана «волшебная», как сказал экскурсовод, кнопочка. Нажал – и с помощью реостата притушивается свет, а над головой изумленного посетителя начинает звучать топот копыт, чьи-то отдаленные голоса… Эдакий символ странствий. И фальшь разлилась по всему залу.
Это еще цветочки. Конторка, за которой писались гоголевские шедевры, превращена фантазией оформителя в «алтарь творчества», что и засвидетельствовано в пояснении. Она обрамлена плексигласовыми стенками в форме золотистых ангельских крыльев. Вообще пластик – главенствующий материал дизайна. И при всей нашей нелюбви к любой синтетике здесь она вписывается в концепцию. Более того, искусственность, суррогатность тут, как ни странно, органичны, они демонстрируют не только временной – сущностный разрыв с миром Гоголя.
Но камин…
Оргстекло и здесь отгородило нас от мраморного холода рамы, в которой скрючиваются, чернеют, иногда вспыхивая, листы поэмы. Не стоит, полагаем, и упоминать о том, что по мановению кнопочки в камине имитируются языки пламени – это лежит на поверхности. А вот сменяющие один другой портреты на экране над каминными часами с навсегда застывшими на трех ночи стрелками – апофеоз экспозиции. Это лица тех, кто мог мелькнуть перед мысленным взором творца, предающего огню свое творение. В ряд друзей Гоголя затесался Данте Алигьери в лавровом венке, что, вероятно, долженствует подчеркнуть грозное величие момента.
Честно говоря, хочется немедленно уйти. Но есть еще комната, где, повернувшись лицом к стене, умирал сорокадвухлетний, молодой, по нынешним понятиям, Гоголь. Нет нужды говорить, что диван, на котором он скончался, отгорожен прозрачной пластиковой ширмой. Но тут является посмертная маска, которая, как это ни дико, наконец-то возвращает чувство прикосновения к живому гению…
Назовите нас замшелыми ретроградами, застрявшими в глубоком прошлом, чуждыми современному видению прекрасного, но есть нечто вечное, непреходящее, и оно зовется – вкус, антиподом чего во все века была и будет пошлость.
Это непреходящее останавливает нас во дворе. Сосланный сюда с бульвара «за пессимизм и мрачность» шедевр скульптора Н.А.Андреева возвращает нас в реальность – ту, где живут его тексты, к которым нас влечет разбуженная раздражением тоска по ним.
А экспозиция музея вдохновлена совсем другим памятником – занудный нравоучитель с книжкой и соответствующая образу надпись на постаменте: «Великому русскому художнику слова Николаю Васильевичу Гоголю от правительства Советского Союза» в устье бульвара, названного его именем. Он хоть и отлит из натуральной бронзы, а по сути своей такой же – плексигласовый.
