В 1943 году поэту исполняется тридцать лет, и он становится одним из главных лидеров антинацистского сопротивления. Его известность пересекает границы, и после нескольких неудавшихся попыток, советский военный самолет пересекает линию фронта и приземляется во вражеском тылу, чтобы перевезти его в Москву.
Там его ждут Илья Эренбург и Борис Пастернак. Перед еврейским антифашистским комитетом он рассказывает о восстаниях в гетто Варшавы и Вильны и просит трех вещей, которые, может быть, спасут множество жизней — решения, оружия и солидарности.
Интеллектуалы приглашают его остаться в СССР, поэты восхищены его поэзией, ему даже предлагают Сталинскую премию, но Абрам Суцкевер отказывается от всего и решает, что его место — в сопротивлении.
Когда закончилась война, Суцкевер стал одним из ключевых свидетелей на Нюренбергском суде над нацистскими главарями и потом, избегая всяческого излишнего протагонизма, в 1947 году, на борту корабля, именуемого «Родина», он прибыл в Палестину — где каждый камень это мой дед — накануне рождения Государства Израиль.
Я никогда не встречался с еврейским поэтом Абрамом Суцкевером, но он научил меня тому, что мы, мечтатели, должны превратиться в солдат. Я знаю, что скоро ему исполнится восемьдесят восемь лет, и наверняка он возмутится, если кто-то напомнит ему о его почтенном возрасте, потому что
старики умирают в расцвете юности
и деды это только переодетые дети.
Я никогда не встречался с ним, но его стихи и его пример всегда со мной и необходимы мне, как хлеб и вино.
Папа Хемингуэй, посещаемый ангелом
Хоселито Моралес черен, как ночь, и сейчас он наверняка прогуливается по улицам Гаваны со своим потрепанным картонным портфелем, полным авокадо.
Он и авокадо представляют собой странную смесь зеленого с черным, выделяющуюся на фоне вечно изменчивых красок Карибов.
— Вы знаете, что все благородные боксеры попадают на небо? — спросил он меня однажды вечером, когда мы сидели на набережной.
— На какое небо? — спросил я его в ответ.
— Не на небо церковников, а на другое, где всегда множество красивых девушек, которые никогда не говорят нет, когда ты приглашаешь их танцевать. На этом небе каждый может пить сколько угодно рома и бесплатно. Это — небо, на котором Папа Хемингуэй принимает всех, кто при жизни был благороден.
Мне понравилась идея Хоселито и я уверовал в это небо.
Сегодня, когда приближается 35 годовщина смерти Эрнста Хемингуэя, его внучка Маргот решила отправиться в путь, чтобы встретиться со своим дедом, и я хочу верить что где бы это небо ни находилось, там будет праздник со множеством рома и карибской музыки.
Папа Хемингуэй сопровождает меня с детских лет. Напротив пекарской доски, на которой я пишу, висит его фотография, на которой он в толстом шерстяном свитере и на его лице видны все отметины, выгравированные жизнью. Пишу отметины, а не шрамы, потому что шрамы — это памятники боли, отметины Хемингуэя, в отличие, говорят мне: видишь, товарищ, отсюда рождается литература, из этих отметин, которые становятся дипломами всего пережитого.
Множество раз я шел по его стопам в Испании, Италии, на Кубе, и всегда находил следы, которые укрепляли во мне это чувство нежности к Учителю. Я следовал за ним, но не в Испании боя быков, а в Испании поражения Республики, потому что в этом пространстве Хемингуэй спас лучшее из того что есть в человеческом существовании.
Один мой дядя, который воевал в Интернациональных Бригадах, сумел описать это: «Он знал, что дело республиканцев проиграно, но остался с нами, не для того, чтобы прибавить нам мужества, это было в избытке. Он остался, чтобы напомнить нам, о том что у нас есть достоинство, и что борьба не заканчивается на фронтах Теруэля и Сарагосы. Она продолжается за Пиренеями и за Уралом. Он остался, чтобы сказать нам, что борьба за человеческое достоинство — задача планетарная».
Однажды утром, в Венеции, я отправился очень рано на лодке в аэропорт. Стояла зима, и лучи рассвета заливали город смутными, почти нереальными красками.
Наша лодка ранила зеркальную гладь каналов, и вдруг в этом отражении еще спящей Венеции я увидел силуэт старика, бессильно и молчаливо вперившегося в тишину зари, единственную форму принять невозможность любви к женщине, которая намного, слишком намного моложе, и не из страха быть отвергнутым и не из моральных измышлений, а просто для того, чтобы спасти для этой женщины ее возможность любить.
В этой лодке я еще раз пережил весь сюжет «За рекой, в тени деревьев» и увидел, как Папа Хемингуэй, на время превратившийся в этого старика, удаляется к другим берегам залива, чтобы продолжить свою охоту на уток — прекрасный повод для такого мудрого романа о любви.
На карибских берегах я находил его во всех рыбаках, «синеглазых и непобедимых», синеглазых не за счет англосаксонской крови, а из-за того, что они окрашены морем и лишениями.
Каждый день я здороваюсь с ним, и каждый день Папа Хемингуэй отвечает, объясняя мне, что искусство писать сродни труду ремесленника. Я здороваюсь с ним и говорю ему, что все его советы являются для меня заповедями: «прекращай писать только тогда, когда знаешь, что следует дальше. Помни, что прекрасные романы могут быть написаны словами, стоящими двадцать долларов, но заслуга писателя в том, чтобы смочь написать их словами ценой в двадцать центов. Не забывай никогда, что твое ремесло — это лишь часть твоей судьбы. Нехватка одной полосы не может изменить шкуру тигра, но одно лишнее слово способно убить любую историю. Место избавления от печали — бар, но ни в коем случае не литература».
Иногда я пытаюсь представить самоубийство Папы Хемингуэя. Наверное, тем утром 1961 года он посмотрел в зеркало и задал себе вопрос:
— И что теперь?
Вокруг стояли горы Айдахо, деревья, травы, птицы, его коты (накануне ночью один из них исцарапал книгу Поля Лафаржа), все к чему сводилась жизнь гиганта. И что теперь?
И тогда, в решимости избавиться от этой слабости, угрожавшей с ним покончить, он снял со стены винтовку.
Через тридцать пять лет его внучка с ним, на этом небе, о котором рассказал мне в Гаване Хоселито Моралес. Не на небе церковников, а на том, другом, где жизнь всегда праздник.
Переводы Олега Ясинского
Тано — аргентинское прозвище итальянцев (прим. переводчика).
Va bene — хорошо (ит.) (прим. переводчика).
Бачича — чилийское прозвище итальянцев (прим. переводчика).
Гаучо — аргентинские пастухи (прим. переводчика).
Асадо — мясо, жареное на решетке (прим. переводчика).
Имеется в виду стиль art-deco (прим. верстальщика).
