В идеале языковые игры обещаний очень лаконичны, в них не заиграешься. Совсем другое дело – языковые игры следующего этапа, связанные с подменой обещанного и усилиями замаскировать подмену, – они воистину безостановочны, и архив их необозрим. Всмотримся внимательнее в ограничения игр первого класса. Конечно, добрый дедушка волен дать множество уточнений по поводу того, что он имел в виду, говоря о свистке и белке, он может пройтись и по второму кругу, чтобы уточнить уточнения, практики обыкновенного человеческого ему это позволяют. Однако попытка модифицировать игры первого класса наталкивается на трудности. Например, дедуля говорит: «Долго думал я, внучатки, чем бы вас порадовать следующим летом, да и решил: будет вам и белка, будет и свисток». А через минуту вдруг говорит: «Снова я долго думал, целую минуту, и решил: нет, будут вам орешки и сникерс». Наверное, детки решат, что дедушка стал какой-то странный или, может быть, он не очень добрый… А ведь если бы он просто подменил первое обещание, вполне мог бы сохранить свое лицо, поскольку языковые игры второго этапа это допускают.
Заметим еще раз: когда человек меняет свои предпочтения, привычки, меняет мысли и даже образ мыслей, он все еще остается в себе. Но если он по десять раз на дню меняет обещания, социум требует принять меры, которые бывают, так сказать, трех видов. Некоторая часть исполнения обещаний регулируется уголовным правом. Нарушение присяги или клятвы преследуется по закону не менее строго, чем подделка монеты. Для контроля за обещаниями, не попадающими в эту практику, используется моральное осуждение: мол, человек пустой, несерьезный, с ним нельзя иметь дело. Ну а случай с чудаковатым дедушкой близок к клинической практике контроля: без такой тройной регуляции человеческие устои полностью обрушились бы. Если же подмена обещаний осуществляется так искусно, что проходит через все противообманные устройства, перед нами не только не криминал, но, напротив, особо изощренный ум. В высшей степени свойственен такой ум еврейскому народу: в Агаде, в мидрашах, в практике толкования Торы мы видим причудливую игру отождествлений и трактовок, где белка и свисток легко принимают самые невероятные значения, неизменно имеющие свой резон. Подобная изощренность ума является прежде всего остроумием, словно бы в честь острой иголочки, стремительно сшивающей расползающуюся ткань обещаний: «Да вы ж меня неправильно поняли, я таки был прав». Архетипом может служить советский анекдот про Рабиновича, заполняющего выездную анкету:
– Родственники за границей?
– Ну, конечно, их нет. Это я за границей…
– Детей не указал?
– Ну что вы мне говорите, это ж сволочи, а не дети…
Искры остроумия соответствующего типа, всегда узнаваемые, рассыпаны в любом сборнике «еврейской мудрости», но великая казуистика, конвертируемая во все формы отточенности разума, высший пилотаж подмен, санкционирован самой Торой, прежде всего той самой историей с обретением первородства Иаковом.
Иаков, человек гладкий, выдал себя за косматого Исава, использовав овечью шкуру. И все? Как бы не так! В этом, слишком простеньком, варианте концы с концами не сходятся – во-первых, хитрость уж больно незатейлива, далека от диковинных плодов земли иудейской. Во-вторых, Иакову этот маскарад сам по себе был и не нужен, ведь он уже купил первородство у Исава за чечевичную похлебку. Исав, слишком наивный, прямодушный и потому совершенно непригодный для несения бремени завета Израилева, конечно, не мог бы отвертеться от данного им слова, и если бы Иаков в этом сомневался, стал бы он тратиться на чечевичную похлебку!
Действительный смысл истории, весь ее цимес, был в том, чтобы создать алиби Исааку. Исаак был связан обещанием передать первородство старшему, первому сыну, и это было даже не его обещание, это было обетование Авраама, знаменующее верность традиции, предкам, верность Завету. Исаак ни в коем случае не должен был потерять свое лицо – вот для чего требовался высший пилотаж подмены: для того чтобы продеть нить обещания через роковую ошибку, через невинные «обознатушки», максимально щадя наготу отца своего. Добрый дедушка Исаак убедительно сыграл нехитрую роль, к нему не подкопаешься, он чист в своей трогательной подслеповатой патриархальности. А вот Иаков, автор сценария, он, конечно, подставился. Хитрость кажется шитой белыми нитками, в сущности, идиотской. Ну и пусть кажется, ведь так он и задумал, чтобы скрыть истинную хитрость, отвести взгляд от уловки Исаака, сохранить благородную внутреннюю осанку отца своего. За нелепым фарсом проглядывают и скрытая жертвенность, и изощренность сыновних чувств, и, разумеется, безупречный цинизм в отношении Исава, которому ведь все равно суждено отпасть от Завета, от дома Израилева… Если проследить нить дальше, придется признать, что Исаак с Иаковом вместе провели этот сеанс высшего пилотажа, как два аса-истребителя на Голанских высотах. Поддерживая друг друга, не обмолвившись ни словом, чередуя роли ведущего и ведомого, они доставили первородство в нужное место к вящему удовольствию всевышнего Бога, с восхищением наблюдавшего за этой сценой.
Да, Иаков получил имя Израиля за то, что боролся с Богом во сне. Но уже после первого раунда борьбы, проведенного блестяще, он был взят на заметку, в сущности уже тогда Всевышний, санкционировав передачу первородства, мог бы повредить состав бедра его, оставив божественный знак вывиха. Ибо сама рефлексия в ее человеческой специфике есть не что иное, как вывих Иакова, вывихнутое сочленение обещания, позволяющее тем не менее легко идти дальше, совершать восхождение по лестнице Иакова. Дискретный шаг рефлексии (единица, которой формально можно измерять «глубину мысли», согласно Владимиру Лефевру и Дэниелу Деннету, отсчитывая количество рефлексивных позиций или шагов) есть, собственно, ступенька лестницы Иакова, и в эпизоде передачи первородства насчитывается как минимум пять таких шагов.
* * *
Кажется мне, что дом Иакова и сегодня стоит выше всех на этой лестнице, и тут даже не нужно апеллировать к Моссаду или к каббалистам из Цфата. Девушка, проверяющая пассажиров в аэропорту Бен Гурион, мельком заглядывает в чемодан и спрашивает меня: «Вы возите с собой тарелки?»
Я забыл про тарелки, вернее, и не помнил про них, но Людмила подтверждает: «Да, мы их здесь купили».
Девушка улыбнулась и покачала головой. В сущности, этим нехитрым вопросом она выяснила, что пассажиры знают о содержимом чемоданов (для начала уже немало). Они способны дать внятный ответ там, где автоматический ответ не годится, – значит они не зомбированы. И я даже подозреваю, почему она покачала головой: мы купили эти сувенирные тарелки у арабов в Бен-Джале, то есть там, куда, по мнению властей, честным визитерам ездить бы не следовало, не исключено, что она и в самом деле догадалась об этом. А ведь на каждого пассажира у нее по минутке…
Однако сценка в Беэр-Шеве впечатлила меня еще больше. Поджидая Людмилу, я стоял у входа в обычный супермаркет. Представителем секьюрити был местный житель, хорошо знающий большинство посетителей, – и вот один из них, перед тем как войти в магазин, остановился поговорить. Их оживленная беседа на иврите продолжалась минут пять, после чего посетитель сделал едва уловимое движение, как бы намереваясь обойти «миноискатель» (детектор) сбоку. Столь же неуловимым движением охранник как бы преградил обходной путь посетителю, и тот прошел через детектор «как положено», причем разговор не прерывался ни на секунду! Трудно было не восхититься этим головокружительным слаломом из четырех шагов рефлексии (он подумал, что я подумал, что он подумал – а я и не думал… ох и хитрец!), сразу вспомнилась песенка Псоя Короленко «Продолжай идти»:
…И никогда глаза не закрывать,
Все, что происходит, до конца осознавать,
И ничего не признавать конечной истиной,
Во всем сомневаться,
Нигде не попадаться —
Ни в какую ловушку смысловую,
Ни в какой понятийный капкан…
Впрочем, всякой изворотливости есть предел. В одной из историй о бароне Мюнхгаузене великий охотник и правдолюбец, чтобы не испортить шкурку лисицы, привязал ее за кончик хвоста и стал стегать прутиком. Уворачиваясь от ударов, лисица так усердствовала, что в конце концов выскользнула из собственной шкуры…
Если суммировать молитвы у Стены Плача, может оказаться, что они о последнем скрытом аргументе, без которого не восстанавливается ни разрушенный храм, ни рухнувшая лестница Иакова. И еще об утраченной шкурке.
* * *
Тема обещания все продолжает звучать, несмотря на жару, сочные фрукты и многоцветье каждого дня. Итак, обещание хранимо прежде всего потому, что оно хранит хранящего, обеспечивает его длительность и самотождественность. Я мыслю, следовательно, существую – существую в тот момент и до тех пор, пока мыслю. Во все прочие моменты я существую, поскольку обещаю и помню обещанное. Причем Другой обладает в этом пункте особой привилегией, поскольку предполагается, что он лучший свидетель обещанного, чем я сам. Заметим, что в данном качестве он, Другой, не менее важен, чем другой как объект желания или как соперник в борьбе за признанность.
