А вот у кроликов совсем другая участь, кролики принадлежат здесь к жреческому сословию. В месяц рамазан они появляются после захода солнца в сопровождении специально обученных толкователей. Сопровождающий несет кроликов (двух или трех) в корзине, потом ставит ее на возвышение, готовит все необходимое для действа и ждет. Передвижной кроличий алтарь мы увидели в первый же день около полуночи у Голубой мечети. Среди снующих продавцов сластей, вареной и жареной кукурузы, акробатического мороженого (о нем отдельный разговор), среди гортанных возгласов и вспыхивающей иллюминации глашатай с кроликами смотрелся несколько отчужденно, но люди к нему подходили. Подошел и я, тут же выяснив, что кролики вытаскивают судьбу. Желающий ее узнать сначала выбирает кролика (ох, нелегкая задача), а затем выбранный кролик, понуждаемый едва заметным жестом, наклоняется к разложенным тут же доскам судьбы и выхватывает одну из разноцветных бумажек, скатанных в рулончик, своими острыми зубками. Бумажку еще нужно вовремя извлечь из зубов, иначе неопознанная судьба исчезнет в желудке кролика. Так что оракул незаменим и на этой стадии – он спасает судьбоносную бумагу и вручает ее заказчику.
В первый день я еще не был готов довериться кролику, хотя уже знал, что судьбы не миновать, что придется последовать за белым, черным или розовым кроликом по маршруту Istanbul – Константинополь. Цвет вызывал некоторые сомнения, и только в последний день здесь же я выбрал белый. Распорядитель гадания, похожий на персонажа все той же «Тысячи и одной ночи», спросил:
– English fortune or Turkish fortune?
О такой развилке я почему-то не догадывался, но решительно сказал: «Turkish».
Гадатель одобрительно улыбнулся, слегка потрепал белого кролика, тот выхватил свернутую бумажку, которая тут же была извлечена из зубов и вручена мне. Я принял судьбу, но не стал разворачивать бумажку, а положил ее в специально купленный кошелек с вышитым дервишем. Она и сейчас там, и мне приятно думать, что кто-нибудь из близких развернет ее после моей смерти и огласит по-турецки. И это будет максимум того, что человек может и должен знать о своей судьбе.
У меня есть странная уверенность, что Вавилонская лотерея, описанная Борхесом, переместилась в Стамбул, ведь и сам Вавилон куда-то переместился, покинул свои географические очертания. Имперские столицы странным образом притягивают друг друга, вступают в игру идентификаций: где второй, где третий Рим неясно, но ровно так же неясно, где первый, тот самый… здесь, в Стамбуле, призраки янычаров, суфиев и византийских императоров движутся по собственным траекториям, не мешая друг другу, вместимость города допускает такую возможность. А есть еще и Стамбул Орхана Памука, он как бы притаился в расщелинах между традиционным, неизменным исламом и директивами великих империй, где как раз и возникает двойственность, психологизм, настоянный на недоговоренностях, на том, что можно развернуть лишь бумажку с чужой судьбой. Но и это не останется безнаказанным, если кролик посмотрел на тебя. По сути дела, литература – это всегда turkish fortune…
* * *
Помимо кошек и кроликов есть еще и чайки, причем чайки Черного и чайки Мраморного морей пересекаются над Босфором, но не смешиваются окончательно (так утверждает местная пресса), сохраняют собственные микроразличия, как европейская и азиатская часть великого мегаполиса. Все классы существ пользуются уважением по принципу Lassensein. То есть им даровано право быть по умолчанию, занимать свою нишу, руководствуясь чувством дистанции. В сущности, и иноземцы составляют свой класс в этой же системе допусков. Торговый пульс Стамбула бьется учащенно, но не лихорадочно: самые навязчивые – продавцы туристических карт и экскурсионный услуг, но и они не хватают за рукав как в Индии: если ты чужеземец, иди своей дорогой, и никто тебе не воспрепятствует, пока ты идешь своей дорогой. Французский поэт и писатель Жерар де Нерваль в XIX веке описывал устойчивую традицию дипломатических приемов при османском дворе. Скажем, устраивается обед в честь французского посла – изысканные яства, восточная роскошь, подобающая музыка, опахала. Но султан, обращаясь к распорядителю приема, бесстрастно спрашивает:
– Ты покормил собаку?
И получает почтительный ответ:
– Да, собака поела.
Ибо у всех подданных Османской империи есть свои права, у всех гостей и посланников, но все-таки гяур остается гяуром. Искусство дистанций выдерживается на уровне музыкального слуха, классический способ имперской сборки, никакого автоматического выравнивания не происходит. Интересно, что только в Стамбуле ощущается непреложность подобной модели поведения, на турецких средиземноморских курортах царит полный сервилизм, из чего следует, что они в том виде, в котором сегодня существуют, являются инструментом переходного периода, когда зов трансцендентного заглушен или невнятен.
С точки зрения цивилизации атомарных индивидов существует жесткая оппозиция «равноправие – бесправие», однако сама суть органической государственности состоит в том, что существует еще и разноправие, причем не как склад военных трофеев – по принципу кто чего отвоевал и удерживает благодаря цветовой дифференциации штанов, – а как палитра социальной реальности. Разноправие, составленное в букет, пленяющий своей красотой, ощущением единого целого, – вот что такое империя, ее позывные непременно должны считываться в эстетическом диапазоне.
Каждый строй имеет свои формы рас-стройства – для политических сочинений Платона и Аристотеля этот вопрос можно считать важнейшим. Империя уступила правовому (контрактному) государству в значительной мере благодаря тому, что приземленная стандартизированная контрактная государственность несравненно проще в сборке и в ремонте (в настройке). Сравнительно небольшого количества инструкций (конституция, свод писаных законов) достаточно, чтобы наладить прямой механизм социальных взаимоотношений, а главное – в прозрачном правовом механизме сразу видно, что именно сломалось, пошло не так – то есть, в известном смысле, требуется минимум ремонта (впрочем, вопрос о степени болезненности для общества здесь не рассматривается). Имперское же нестроение имеет столько видов и подвидов, что их в принципе нельзя описать эксплицитно: нарушенное искусство дистанции, безвкусно составленный букет разноправия, слипание различных классов существ, глушение трансляции зова (Сверхзадачи)… К тому же многие отклонения в сторону нестроения могут иметь характер положительной обратной связи: нарушения допусков вроде бы пустяковые, но резонансы нарастают, и все идет вразнос.
Спасительная роль связана зачастую с наличием камертона, например, великого города, обладающего собственным эйдосом, настроенным на вечность. Стамбул, Санкт-Петербург, Киев передают фоновые низкочастотные сигналы, они тем самым являются действующими камертонами, хотя и законсервированными в режиме stand by. Генераторами имперской сборки могут быть не только города, но и более экзотические эгрегоры. Бруно Латур со свойственной ему проницательностью увидел в этой роли португальскую каравеллу, способную перестраивать пространство и переназначать судьбу. Краткосрочным эгрегором может оказаться и бронепоезд, и, уж конечно, космический корабль, ракета – и все же список избранных городов вне конкуренции. Возвращаясь к нумерациям Рима – первый, второй третий, мелькал и «Четвертый Рим», – мы понимаем, что народное сознание, коллективное сознание имперского народа, мгновенно проясняющееся при устранении рас-стройсва подобающего ему строя, хотело вложить в эти раздражающие многих сопоставления сходство эйдосов по способу их воздействия на социально-этническое поле, хотело подчеркнуть пригодность для роли камертона высокого согласованного разноправия. Ведь и «царь» как титул, извлеченный из этимологической линии «Цезарь – цесарь (кесарь) – царь», вовсе не отсылает к кровному родству с Гаем Юлием Цезарем (хотя и такие ненавязчивые трактовки могут возникать), он отсылает к сущностному родству, к соответствию точек в иерархической топологии. Так слова «я – Наполеон» имеют сегодня вид психиатрического диагноза, они отражают манию величия в самом расхожем виде. Но не потому ли, что прошло слишком мало времени, да и время, как прошедшее, так и наступившее, было качественно иным? Утверждение «я – Цезарь» тоже могло казаться диагнозом, но его позднейшая (спустя тысячелетие) редакция «я – царь» отражала истинное в высшем смысле положение вещей. Таково же и прихотливое тождество имени имперской столицы. Сегодняшний Стамбул – это, конечно, не то же, что Константинополь, и не то, что Стамбул времен султана Баязета: может оказаться, что перед нами «патогеографическая» мания величия, но, быть может, претензия вполне обоснованна: способ узнать это существует. Можно произвести анализ комплексной гармонии, для чего в свою очередь достаточно иногда быстрой микропробы, гомеопатической дозы присутствия, буквально нескольких прогулок по городу.
