Этот сборничек представляет уже лишь мою память. То, что она за меня отобрала. Зато в нем то и так, как никто, кроме НАС, не знал и до сих пор не знает.
В этом сборничке нет ни конкуренции, ни представительства.
Здесь те, кем я восхищался и с кем дружил. Это не мой круг. Это я – их круга.
Здесь только близкие. Хоть и не все.
Но и не только моя фамильная и фамильярная беспринципность в отборе. Как раз сам по себе обнажился и принцип.
Это только «ворованный воздух». Так и не «взорванный».
Но тут-таки есть «Проколы и прогулы» (Мандельштам).
Андеграунд – ведь это подвал.
Так светло, как в нем, мне после не было. И так легко больше не дышалось.
Формула «проверка временем» мне ненавистна.
Мы никак никого не старее, никто нас не моложе. Просто мы РАНЬШЕ, а они, так и быть, ПОЗЖЕ.
Март 1991
Зуб болит, или Порка Спинозы
В КОНЦЕ 50-х и начале 60-х в Ленинграде дружили будущие и бывшие писатели. Будущие – это те, кого еще не печатали, а бывшие – это те, кто уцелел от 30-х, 40-х, 50-х. То есть для себя они, возможно, так не выглядели: будущим казалось, что они уже есть, а бывшим – что они еще будут. Во всяком случае, теперь кажется, что именно бывшие подружили между собой будущих.
Оттепель в Ленинграде была своя, северная, областная, блокадная – поздняя. В Москве слава была мгновенной: «Литературная Москва», «День поэзии», «Тарусские страницы». В Ленинграде ничего этого быть не могло, но – дружили. Дружба была единственной формой публикации: собирались, читали друг другу вслух. Составляли альманах «Петрополь».
К 64-му эта форма истощилась. Ссорились, писали друг другу разрывные письма.
Именно тогда один мой ровесник-коллега, почти и не выпив водки, спустился в метро, ударился лбом о красивый сталинский мрамор и отчаянно так закричал: «Люди, лю-ю-ди!» – ощущая себя в пустыне, не иначе. Помогли, забрали.
Именно тогда талантливый автор рассказа «Я с пощечиной в руке» запустил чернильницей в голову бывшего секретаря горкома, а ныне главного редактора издательства «Советский писатель». Получил условно.
Именно тогда судили 24-летнего будущего нобелевского лауреата за тунеядство.
Что еще случилось в 64-м?..
Микоян вырвал у Хрущева телефонную трубку, космонавтов поздравить. Значит, еще и космонавты были.
В 64-м кончилось то, что и не начиналось в 56-м.
Именно тогда самый талантливый наш прозаик вернулся домой и развел у себя под пианино костер из всех своих неопубликованных сочинений. Его потушили.
Все мы уже тусовались (тогда, конечно, не было этого термина) – Рид Грачев вспыхнул внезапно, звезда первой величины, в 1960-м. Шло традиционное в Ленинграде совещание молодых писателей северо-запада. Благожелательно и осторожно провозглашались наши таланты: молодой, неопытный, перспективный, подающий надежды… Одна лишь Вера Панова, со свойственной ей строгостью и решительностью первой леди ленинградской писательской организации, объявила Рида Грачева талантом бесспорным, зрелым, надеждой всей русской литературы. Мы смотрели на него с ревностью и восхищением: и все это из-за рассказа «Зуб болит»! В этом рассказе у сиротливого и неприкаянного ремесленника (ремеслухи-пэтэушника, по-нынешнему) здоровый, по мнению врачей, зуб болел не от горячего и холодного или сладкого, а от несправедливости.
У автора же этого рассказа болела душа.
Во внешнем его облике странно сочетались ребячливость и значительность. Посмотришь – подросток, не ходит, а прыгает, как воробей, однако с чувством собственного достоинства. На фотографиях, однако, выходил то похожим на молодого Горького, то на зрелого Достоевского. Воспитанник детдома для одаренных, он перегнал нас, несирот, в образовании: рисовал, музицировал, переводил с французского. И мыслил безостановочно. И это он сказал, что у нас теперь не «лишний человек, а человек – лишний».
К 62-му слава его среди нас была безмерна, он был автором уже целого тома вполне классических сочинений. Наши старшие доброжелатели нас не оставляли, и под их давлением наши книги, его и моя, были включены в план «Советского писателя». Рид, однако, настаивал на полном томе своих сочинений. В декабре 62-го, пока состав его книги обсуждался, Никита Сергеевич посетил пресловутую выставку в Манеже. Рид не уступал и предпочел развести костер из своего тома, чем выпускать непредставительную книжечку из «возможного». Предпочел молчание публичной порке.
«На безмолвие стен человек отвечает – безмолвием…» Андрей Синявский, на лагерном уже опыте, точно сформулировал эти формы протеста в условиях окончательного отсутствия обратной связи: голодовки, членовредительство, самоубийство как самосожжение, и в том числе самую страшную голодовку – молчание – как крайнюю форму речи. «…Какой же это язык – молчание? …я рассматриваю все эти “выходы из языка” именно как язык, лишенный, правда, подчас обычной речевой структуры, но зато восполняющийся другими гиперболизированными способностями языка» (А. Синявский. «О крайних формах общения в условиях одиночества»).
Рид Грачев – самый первый ленинградский писатель-диссидент, в еще первом, латинском смысле слова «диссидент», избравший предельную, самую выразительную форму речи.
Не повезло нам, а не ему. Что было бы, если бы его напечатали для всех и вовремя? Он мыслил раньше, чем мы задумались. Стань Грачев того значения, которого он был в 62-м, – другое бы все было.
Чья то вина – системы, наша, его, моя? Чуть ли не Божья.
1991
ЖУТКОВАТО ПРЕДСТАВИТЬ, кем бы стали Рубцов, Вампилов, Шукшин, доживи они до перестройки! Как бы они преодолели эти пятнадцать лет? Было бы им сейчас вокруг пятидесяти – шестидесяти бы не было, – в расцвете сил. Три потери русской литературы в трех основных жанрах как бы открыли счет потерям 70-х годов, сведшим за десятилетие на нет так называемое хрущевское поколение. При всех наших отечественных похоронных навыках трудно объяснить-таки эти смерти неизбежной внутренней причиной. Смерть наиболее непредсказуема, как действие в его пьесе. Смерть драматурга.
Говорили, однако, и тут: как мог выжить автор «Утиной охоты». Вампилов – провинция, я провинциал – не успел я с ним познакомиться в нашей Москве… Но именно там я встретился с его тенью, хотя он был жив и поставлены были не все его пьесы, потому что не все еще были написаны. Я услышал о нем впервые в 1965 году, поселившись в общежитии Литературного института. Он был легендой этих вымороченных стен. Стены эти и сами были легендарны. Некой же легендарной серостью (только краска имеется в виду).
Поразили меня сетки в пролетах лестниц – оказалось, от самоубийц. Начинающий гений стремился в пролет раньше времени, предупреждая кризис. Два ближайших учреждения – отделение милиции и психбольница – регулярно пополнялись из этого дома. Не пахло в коридоре ни гением, ни талантом, однако что-то манило в пролет.
Литературный спор был не о классиках, а о том, кто гениальней. Лампочки были так тусклы, что каждый носил свой фонарь под глазом: «ау!» ищу человека! и бью его.
Вот – подумал я тогда – если только есть такое место на земле, о котором никогда ни при каких обстоятельствах не было ничего написано, – так вот оно! Нет такого таланта, который бы поднял этот тлен и извлек отсюда характер. На вахте висело объявление: Рубцова, Передреева и Битова в общежитие не пускать. Мы избежали участи.
Я прочел Вампилова лишь после его смерти, разрешившей ему публикации и постановки. Впечатление мое было однозначно: вот драматург! Рождение Драматурга едва ли не реже рождения Поэта – таинственный дар. Что меня всегда поражало в этой породе писателей – скорость. Скорость, с которой входят и выходят персонажи, разворачивается действие, скорость, с которой опускаются события, в жизни и прозе кажущиеся значительными, требующими объяснения и описания, скорость, с которой до нас доносится смысл происходящего. Вампилов был наделен этим даром скорости в высшей степени. Он выходил из десяти секунд, как спринтер.
Но что меня поразило еще больше – это род узнавания. Где-то я видел уже этот характер, этого героя! Не в тех общих чертах узнавания человека, которые свойственны каждому большому писателю, а – конкретно: я знал героя Вампилова и всю эту атмосферу в опыте. Но опыты у нас с Вампиловым были явно разные – и тут, спустя годы, я вспомнил размытый и забытый, безобразный краткий свой опыт в стенах того общежития. Нашелся-таки талант, сумевший воплотить жителя тех стен, ибо вампиловский герой – оттуда. Правда, он собрался со всего Союза, в том числе и с Байкала… Искатель правды, недозревший до нее, разбивающийся в пролете за попытку ее выразить.
Ни одной пьесы его тогда не шло. И так практически и не шло до самой смерти. Ходили слухи, кто-то репетировал… Да и после смерти «Утиную охоту» ставили лет десять, так толком и не поставили.
