Амели Нотомб
Токийская невеста
[1]
Лучший способ выучить японский, решила я, – это преподавать французский. И повесила объявление в супермаркете: «Уроки французского. Недорого».
В тот же вечер раздался звонок. Мы договорились встретиться на следующий день в кафе на Омотэ-сандо. Имени позвонившего я не разобрала, а он, скорее всего, не разобрал моего. Положив трубку, я сообразила, что он не объяснил, как его узнать, а я не объяснила, как узнать меня. И поскольку я к тому же не догадалась спросить у него номер телефона, то проблема выглядела неразрешимой. «Наверно, он перезвонит и спросит», – подумала я.
Он не перезвонил. Голос показался мне молодым. Ну и что? В Токио в 1989 году молодежи хватало. Тем более в этом кафе на Омотэ-сандо 26 января в три часа дня.
Я была там не единственной иностранкой, далеко не единственной. Однако он без малейших колебаний направился прямо ко мне.
– Вы учительница французского?
– Как вы угадали?
Он пожал плечами. Прямой как струна, очень напряженный, он сел и замолчал. Мне стало ясно: раз я учительница, то инициатива должна исходить от меня. Задав несколько вопросов, я узнала, что ему двадцать лет, зовут его Ринри и он изучает французский в университете. Он узнал, что мне двадцать один год, зовут меня Амели и я изучаю японский. Он не понял, какой я национальности. Но мне не привыкать.
– С этой минуты мы больше не говорим по-английски, – сказала я.
Я завела разговор на французском, чтобы выяснить его уровень, который оказался удручающим. Хуже всего дело обстояло с произношением. Если бы я не знала, что он отвечает мне по-французски, то решила бы, что он делает первые шаги в китайском. Словарный запас был практически на нуле, а синтаксис – скверной копией английского, который служил для Ринри, бог весть почему, основой и образцом. Между тем он занимался французским в университете уже третий год. Я убедилась в полной несостоятельности системы преподавания языков в Японии. Такое даже не спишешь на островную изоляцию.
Он, видимо, все понял, извинился и умолк. Я не могла смириться со своим педагогическим провалом и попыталась снова заставить его говорить. Безуспешно. Он накрепко закрыл рот, словно стеснялся плохих зубов. Дело зашло в тупик.
Тогда я заговорила по-японски. Я не говорила по-японски с пяти лет, и тех шести дней, что я провела в Стране восходящего солнца после шестнадцатилетнего перерыва, было, разумеется, недостаточно, и еще как недостаточно, чтобы воскресить мои воспоминания об этом языке. Я понесла какую-то детскую белиберду. Что-то про полицейского, собаку и цветущую сакуру.
Он некоторое время с изумлением слушал, потом расхохотался. И спросил, кто учил меня японскому, уж не пятилетний ли ребенок.
– Именно, – сообщила я в ответ. – И этот ребенок – я.
И рассказала ему свою историю. Я рассказывала по-французски, очень медленно. Сюжет был эмоциональный, и я почувствовала, что ученик меня понимает.
Я его раскомплексовала.
На своем немыслимом французском он сказал, что знает место, где я родилась и прожила до пяти лет, – Кансай[2].
Сам он родился в Токио, где его отец возглавляет престижный ювелирный дом. Тут он в изнеможении замолчал и залпом допил кофе.
Он так устал, будто переходил вброд реку в половодье, прыгая по камням, отстоящим друг от друга метров на пять. Мне смешно было смотреть, как он переводит дух после такого подвига.
Надо признать, что французский язык коварный, в нем действительно много подводных камней. Не хотела бы я быть на месте моего ученика. Научиться говорить по-французски наверняка не менее трудно, чем научиться писать по-японски.
Я спросила, что он любит. Он думал очень долго. Мне было интересно, имеют его размышления экзистенциальную природу или лингвистическую. После столь обстоятельного обдумывания ответ меня ошарашил:
– Играть.
Я так и не поняла, затруднения были мета физического или лексического свойства. Но не отставала:
– Играть во что?
Он пожал плечами.
– Играть.
Его поведение объяснялось либо потрясающим философским бесстрастием, либо нерадивостью в изучении моего великого языка.
Я сочла, что в любом случае он ловко вывернулся, и решила его поддержать. Я сказала, что он прав, жизнь – это игра, а те, кто считает, что играть значит заниматься пустяками, ничего не понимают, и так далее.
Он посмотрел на меня так, словно я с Луны свалилась. Общение с иностранцами хорошо тем, что обескураженный вид собеседника всегда можно списать на культурный барьер.
Потом Ринри в свою очередь спросил, что люблю я.
Четко произнося слова по слогам, я сказала, что люблю шум дождя, люблю ходить по горам, читать, писать, слушать музыку. Он перебил меня:
– Играть.
Зачем он опять повторил то же самое? Наверно, чтобы узнать мое мнение по этому вопросу. Я ответила:
– Да, я люблю играть, особенно в карты.
Теперь ошарашен был он. На чистой страничке блокнота я нарисовала карты: туз, двойку, пики, бубны.
Он остановил меня: да, конечно, карты, он знает. Я почувствовала себя полной идиоткой со своей убогой педагогикой. И чтобы поправить дело, стала говорить о чем попало. Что он любит есть? Тут он, не раздумывая, выпалил:
– Урррххх!
Я думала, что знаю японскую кухню, но о таком блюде не слыхала никогда. Он спокойно повторил:
– Урррххх.
Ну да, разумеется, только что же это такое?
Пораженный, он взял у меня из рук блокнот и нарисовал яйцо. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы в моем сознании сложились кусочки головоломки, и я воскликнула:
– Яйцо!
Он широко открыл глаза, как бы говоря: ну вот!
– По-французски это слово звучит по-другому, – продолжала я.
– Урррххх.
– Нет, посмотрите на мой рот, нужно открыть его пошире.
Он широко разинул рот:
– Ярррххх.
Я задумалась, является ли это шагом вперед. Да, потому что налицо был некий сдвиг. Ученик продвигался вперед – если и не в правильном направлении, то, по крайней мере, хоть в каком-то.
– Намного лучше, – сказала я, преисполнившись оптимизма.
Он неуверенно улыбнулся, довольный моей похвалой. Я оказалась именно тем учителем, какой ему нужен. Он спросил, сколько должен за урок.
– Как вы сами решите.
За моим ответом крылось полное неведение существующих расценок, даже приблизительных. Но, сама того не зная, я, вероятно, повела себя как настоящая японка, потому что Ринри вытащил из кармана красивый конверт из рисовой бумаги, куда положил деньги заранее.
Смутившись, я стала отказываться:
– Не сегодня. Это было ненастоящее занятие. Просто знакомство.
Он положил конверт передо мной, пошел платить за кофе, вернулся, чтобы договориться на понедельник о следующем занятии, и, даже не взглянув на конверт, который я пыталась ему вернуть, попрощался и ушел.
Умирая со стыда, я открыла конверт и обнаружила шесть тысяч иен. Это поразительно: когда получаешь деньги в слабой валюте, суммы всегда кажутся колоссальными. Я вспомнила «урррххх», превратившийся в «ярррххх», и подумала, что не заработала шести тысяч иен.
Потом, сравнив в уме богатства Японии и Бельгии, я пришла к заключению, что это лишь капля в море невероятной диспропорции. На шесть тысяч иен можно было купить в Токио шесть желтых яблок. Ева была вправе получить их от Адама. Совесть моя успокоилась, и я весело зашагала по Омотэ-сандо.
* * *
Тридцатое января 1989 года. Десятый день моей взрослой жизни в Японии. Каждое утро после приезда, который я называла про себя возвращением, я, открывая занавески, видела небо чистейшего синего цвета. После того как ты годами открываешь бельгийские занавески и видишь промозглую серость и тучи весом в сто тысяч тонн, как не восторгаться токийской зимой?
В понедельник я снова встретилась со своим учеником в кафе на Омотэ-сандо. Мы сосредоточились на разговорах о погоде. И это было правильно, потому что климат – идеальная тема для тех, кому не о чем говорить друг с другом, к тому же в Японии он является главным и обязательным предметом беседы.
Встретиться с кем-то и не обсудить прогноз погоды граничит с антиобщественным поведением.
Ринри сделал серьезные успехи с прошлого раза. Это не могло быть следствием наших занятий, он явно поработал сам. Видимо, перспектива общения с носительницей языка послужила для него стимулом.
Он описывал трудности сурового японского лета, и тут я заметила, что он смотрит на входящего в кафе юношу. Они помахали друг другу.
– Кто это? – спросила я.
– Хара, мой друг, мы вместе учимся.
Молодой человек подошел поздороваться. Ринри представил нас по-английски. Я запротестовала:
– По-французски, пожалуйста. Ваш друг ведь тоже изучает французский.
Мой ученик спохватился, немного замялся из-за резкой смены языков и сказал, как умел:
– Хара, познакомься, это Амели, моя… французская… классная женщина.
Я с диким трудом удержалась от смеха, боясь свести на нет столь похвальное усердие. Поправлять Ринри в присутствии друга я не хотела: для него это значило бы потерять лицо.
