– Ты меня любишь? – сказала женщина.
– Это же я тебе звоню, верно? Отвлекся от работы, чтобы позвонить тебе. Хорошенько там береги детей. Постарайся получше покормить их в полдник и немножко приберись в берлоге. А то не дом, а бардак какой-то.
– А ты что будешь делать?
– Немного погодя я спущусь и помогу тебе. Потом будем пить кофе, пока дети спят. Позвони мне, когда они заснут.
Увидев на улице почтальона, он спустился в расположенный на уровне улицы полуподвал, куда как раз и бросали почту. Вдоль всей дальней стены шли полки с книгами и журналами; поодаль, около газовой плиты, стояла детская механическая пианола, та самая, которую он задействовал в своей последней пьесе, шедшей на Бродвее; пьеса, кстати, провалилась, уже третья подряд. Здесь же стоял автомобиль и валялся хлам, привезенный из Нью-Йорка: детские коляски и другие колесные штуковины, на которых возят малышей, плетеные колыбельки и брезентовые ванночки для младенцев, игрушки, трехколесные велосипеды и недавно купленный сыну велосипед побольше, на котором, сидя нормальным образом на сиденье, он кататься еще не мог, но ездить все же ухитрялся и очень это занятие любил, хотя предаваться ему мог только в присутствии кого-либо из взрослых, кто помогал бы и следил, чтобы он не покалечился. Рядом садовый инструмент: секатор для подрезки розовых деревьев и кустов, лопата, грабли и газонокосилка.
Господи, подумал он, лучше бы мне вставать в семь, к девяти сидеть уже где-нибудь на работе в городе, а домой приходить в шесть и жить, как живут все нормальные люди.
Однажды, когда он стриг траву на газоне, позволяя Джонни себе помогать (дело было на закате, около семи вечера), из верхней квартиры дома напротив – точно такого же дома, как у них, – на лестничную площадку вышел мужчина и через всю улицу воззвал: «А можно вас спросить, что вы пишете?»
Письма оказались все ни к черту.
В письме какой-то женщины из Ричмонда (штат Виргиния) сообщалось, что некий персонаж у него, оказывается, дважды назван «культурным», тогда как правильно было бы сказать о нем «воспитанный». Женщина спрашивала, намеренно ли он это сделал, то есть является ли это элементом его стиля, или он просто не знал, как надо.
Человек из лекционного бюро, засыпающий его письмами вот уже пять лет, в очередном письме предлагал в любой момент организовать очень выгодное турне с серией выступлений практически по любым краям и весям, вплоть до Дальнего Запада.
Из издательства пришла справка с перечнем авторских отчислений, из которой только и можно было понять, что перед издательством он тоже еще в долгу, несмотря на то что последние шесть месяцев книги расходятся довольно бодро.
Еще пришло письмо от двоюродного брата, живущего в четырех или пяти милях на другом конце города, тот приглашал съездить вместе на скачки в Бэй-Мэдоуз и сорвать там куш.
Еще пришел чек на двадцать семь долларов и восемьдесят один цент – его гонорар за участие в антологии одноактных пьес.
Еще письмо от девушки, которая в одиннадцатилетнем возрасте сыграла в одной из его пьес, а теперь ей восемнадцать, и к письму приложена ее фотография, где она снята в сильно декольтированном вечернем платье, чтобы он убедился в том, как она выросла и какая стала красотка. В письме говорилось о том, что она по гроб жизни ему благодарна за то, что он тогда выбрал ее из всех других и дал тем самым старт ее сценической карьере. Сейчас она в Голливуде, а он туда в обозримом будущем, случайно, не собирается? А то приехал бы, показал им тут, как надо делать кино! Вот и ее мать тоже – шлет ему привет и просит передать приглашение, чтобы он, когда будет в Голливуде, навестил их в их чудной здешней квартирке.
А еще письмо его жене от ее подружки Лукришии из Нью-Йорка.
Два письма – с чеком на смешную сумму и с фотографией – он сунул в задний карман брюк и направился в нижнюю квартиру, дверь которой открыл своим ключом, предварительно подав голос, чтобы не напугать жену. Остальные письма вручил ей, потому что знал, как она любит, чтобы все было у нее под контролем.
– Это все?
– Что пишет Лукришия?
– Ты уверен, что не отложил куда-нибудь часть писем?
– Давай-давай. Распечатывай и посмотрим, чего она хочет.
Женщина надорвала тонкий, затейливым почерком надписанный конверт и быстрым взглядом пробежала первую из пяти или шести страниц очень тонкой бумаги, а потом говорит:
– Они собираются к нам. Погостить.
– Еще не хватало.
– Мы можем поместить их наверху.
– А вот хрен-то! Я там работаю. И вообще, слушай, ну не хватало мне тут проблем еще с твоими подружками. Нам и так сейчас нелегко, а тут еще какие-то пришлые полудурки…
– Им все равно надо в Голливуд. Они хотят всего лишь заехать поздороваться.
– Это они неделю будут здороваться? Ответь ей, напиши, что я занят, работаю. Мне надо приниматься за работу, и ты прекрасно знаешь, что при них у меня это не получится. Чтобы настроиться на работу, мне нужно время, а тут еще ты – вечно что-нибудь подстроишь, что меня удержит, ни за что не даст подготовиться.
– Ну можно они заедут? Просто чуточку повидаться! Она же моя лучшая подруга, а он такой великий человек!
– Она зануда, и он тоже.
– Ну я же тут совсем никого не вижу. А так хоть какие-то люди, которых мы знаем. Которых ты знаешь. Это же не какие-нибудь мои родственники.
– Вот уж про родственников молчала бы. Месяц назад у нас целых десять дней гостила твоя сестра. А за два месяца до этого приезжала мамаша. Даже и не пытайся повесить на меня эту парочку.
– О’кей. Я напишу, что у нас болеют дети, но думаю, что ты скотина.
– Дети у нас не болеют. Скажи ей, что я работаю. Она поймет.
– Я не могу. Это будет грубость.
– Нет никакой грубости в том, чтобы сказать правду. Я действительно работаю. Мы на мели. Я дол жен что-нибудь придумать, чтобы появились хоть какие-то деньги.
– Хорошо, я напишу ей, что ты работаешь.
– И не пытайся обхитрить меня, как тогда с сестрой. А то устроила: она валится нам как снег на голову, а ты путано объясняешь – мол, неправильно надписала адрес на конверте с письмом, в котором просила ее не приезжать; в результате письма она не получила, а теперь, раз уж она здесь, мы же не можем ее выгнать! Чтобы подобных штучек больше не было! Это был удар ниже пояса.
– Но она правда не получала того письма.
– Ну да, не получала, потому что ты его не писала.
– Я на твоих глазах его отправила, ты сам видел!
– Значит, ты не написала в нем, чтобы она не приезжала. Написала что-нибудь другое. Может быть, написала ей, чтобы она притворилась, будто не получила того письма. Все, что я знаю, – это что ты должна была написать ей, чтобы она не приезжала, потому что я работаю, а тут вдруг к дому подкатывает такси – и она уже здесь, явилась не запылилась. С шестью чемоданами, фифа из Нью-Йорка. Чтобы этого больше не было!
– Ладно.
– Сиди тихо, занимайся детьми и позволь мне наконец сосредоточиться. Может, смогу хоть что-нибудь написать.
– Но я же скучаю по родным!
– Каким еще родным? Дети – теперь только они твои родные!
Выйдя из нижней квартиры, он поднялся по лестнице, и вот он уже снова за рабочим столом, но что проку? – к той начатой работе душа не лежит, уже много дней его подмывает ее бросить, и теперь он понял, что да, все, она брошена. Восемь дней псу под хвост. Это уже десятая или одиннадцатая начатая вещь за десять или одиннадцать недель. Что ж, придется начинать сызнова, стараясь, чтобы на сей раз фальстарта не было. Но каждый раз, когда он начинал придумывать что-то такое, что не было бы фальстартом, ничего в этом смысле надежного в голову не шло – как ни кинь, все клин, он или кто другой, что ни начни, все будет фальстарт, а такой вещи, как плодотворное начало, вообще не бывает в природе.
Он вынул конверт с фотокарточкой, зажег спичку, поднес к нему огонь и бросил в печь. Потом вынул из другого конверта чек и сунул в кошелек, чтобы иметь при себе, когда будет в банке.
То, как в последнее время шли дела, заставляло его жалеть, что он профессиональный писатель, но это ведь тоже глупо: профессия, она и есть профессия, с этим ничего не поделаешь, писательство всегда было его ремеслом, вот только писать ему теперь совсем неохота, не хочется даже пытаться; он уже не стремится, как когда-то, скорей за стол, взглянуть, что у него вчера такое написалось; все, чего он теперь хочет, – это денег, да ведь и всегда ему нужны были только деньги; может быть, если бы вдруг у него их сделалось достаточно, ну, то есть чтоб раз и навсегда: отдать долги и купить жилье в каком-нибудь таком месте, где она сможет чувствовать себя более-менее дома (например, на Манхэттене, Лонг-Айленде или в Коннектикуте), – может быть, тогда она чувствовала бы себя дома комфортно и смогла бы ужиться с няней, с самой собой, с детьми и с мужем.
Может быть, тогда и он был бы способен с ней ужиться, мог бы чуть лучше помогать ей преодолевать всякие заморочки, сумел бы доискаться, зачем ей приходится грызть ногти и вообще так часто пребывать в отчаянии; может быть, если бы он смог внезапно отхватить достаточно крупный куш, это создало бы хоть какую-то возможность забыть о деньгах и на свободе думать уже только о ней, о детях и о работе, не впадая больше в тревожные состояния. Может быть, тогда и она как-то вышла бы из-под гнета непрерывной нервозности, перестала бы изматывать себя истерическим желанием лучшего дома, лучшей одежды, лучших развлечений и всяких прочих вещей, в мечтах о которых проходит, похоже, вся ее жизнь; может быть, тогда она почувствовала бы, что попусту растрачивает свою юность и красоту, успокоилась бы и поняла, что у нее есть ровно столько, сколько может иметь женщина; не исключено, что тогда она была бы благодарна за это и разумно этим своим достоянием распоряжалась, а не уходила в себя, без конца придумывая, чем бы компенсировать себе утрату юности и красоты, не писала подружкам таких писем, словно пишет их из мест лишения свободы, не заклинала бы Христом Богом, чтобы приехали, навестили ее в этой тюрьме, не слала телеграмм, не кричала бы криком по телефону, а закончив нескончаемый трындеж (на сумму в тридцать шесть долларов и семьдесят пять центов) о шляпках, туфлях и платьях, да еще о том, кто, с кем и зачем переспал, не бродила бы как пыльным мешком стукнутая, не в силах ни детей простеньким ужином покормить, ни себе хотя бы бутерброд маслом намазать, ни придумать, чем, на худой конец, заняться.
