Ознакомительная версия.
Выходя, я беру еще недопитую бутылку водки и полную – шампанского. Малгося должна вырубиться.
Как только мы переступили порог, Малгося щелкает ключом и моментально оказывается без джинсов. Но такая поспешность меня не привлекает.
– Давай выпьем, – говорю и подсовываю свежий коктейль.
Малгося хлюпает пойло махом, и начинает танцевать передо мной какой-то арабский танец с заламыванием рук над головой и выставлением пупка. В танце она снимает еще и свитер. Под свитером – голая. Брр! Ее белое сальцо подпрыгивает, словно на сковороде. Вот из сумочки она достает часы с браслетом и насильно надевает мне на запястье. Я благодарю ее новым коктейлем:
– Давай за любовь!
Мы чокаемся. У Малгоси на глазах слезы. Рыдая без причины, она дует коктейль, одновременно шатаясь всем телом так, что мне кажется, что она вот-вот бахнется на пол. Поэтому я стою рядом, и когда она отставляет пустой фужер, легонько толкаю ее на кровать. Малгося падает на спину и стонет:
– Коха-а-ась! Куда же ты делся?
– Сейчас, подожди.
Ждать осталось недолго. Блаженное посвистывание носом быстро перешло в тяжкий храп.
На земле лежит ее сумка, а из нее выглядывают фотографии. Но одной из них Малгося с двумя детьми и, очевидно, с мужем. На другой – только муж. Сразу видно – трудяга. Должно быть, смотрит в эту пору телевизор и думает: а как же там моя дорогая Малгося?
Я снимаю часы и кладу их в сумочку. Не заработал я их.
Выключив свет, выхожу в коридор на лестничную клетку. Там за столом сидит тучная женщина и что-то пишет. Сложно сказать, кто придумал эту бессмысленную должность – «дежурная по этажу», но она была во всех советских гостиницах. Эти насупленные неприветливые бабищи, как правило, несли свою никем не санкционированную службу моральности. Увидев меня, она сразу делает суровый вид, и грозно-грозно так:
– А вы че тут делаете? Вы у нас не живете!
– Сейчас ухожу. Жду знакомых.
– Каких-таких знакомых? Че ты мне врешь? Ану, папрошу униз!
– Ну, еще пару минут. Сейчас они выйдут.
– Никаких пар. Папрошу униз. А то щас милицанера вызову. Ишь, какой! Много вас тут всяких шляется, а я отвечать должна. Понапиваются, дебоши устраивают, окна бьют, стулья ломают, скатерти воруют.
Произнося все это, словно заклинание, она прет на меня, расставив руки, будто загоняя петуха в курятник.
– Давай-давай, униз… Милицанера пазову, зачем неприятностев?
Ну, что же – вынимаю из кармана два рубля.
– Мне нужно подождать. Пару минут.
Старуха прячет деньги и уже приветливо улыбается:
– Ну, гляди мне, как бы беды не было. А то, знаешь…
О, чудо! Она перешла на украинский! И все это удовольствие стоило два рубля.
– Нервная у меня работа… За всем следи, чтобы порядок был… а приезжие, знаешь какие – водят разных, прости господи…
– А вам что за печаль? Их же внизу пропустили и деньги взяли.
– А ты откуда знаешь? – настораживается старуха. – Не сам ли платил?
– Может, и платил.
– Вот то-то же и оно. Им там перепадает немало. А я тут сижу ночами, и все на мне. Этот рубль, этот два… А они там, внизу, не рублики урывают… – И добавляет с грустью или жадностью: – Евреи себя не обидят. Вот так и в жизни бывает. Он внизу, ты – наверху. Только ведь там, внизу, он лопатой гребет, а ты наверху объедки принимаешь. На самом деле, вишь, не ты вверху, а он…
– Но за ночь десятку-вторую имеете?
– Когда как. Да и не все мое. Шла сюда, так должна была заплатить.
– Сколько?
– Эге, тебе скажи… Будто бы не знаешь, сколько. Заплатить заплатила, да что с того? После каждого дежурства и дальше плачу… Так-то…
Часы у нее над головой показывают пятнадцать минут второго. Я теряю терпение и выхожу из отеля.
На следующий день девушки снова ждут меня за столом.
– Привет. Знакомься. Я – Марунька, а это – Леська.
– Мне очень приятно, что мы уже не греки. Кто у нас сегодня в гостях?
– Неизвестно. Вообще мы решили взять выходной. Поэтому даже не просили швейцара подсаживать кого-то.
– Вот деньги. Куда вы вчера пропали?
– Деньги забери себе, мы ведь вчера получили доплату. В виде подарков. Потому и задержались.
– И что вы там получили, если не секрет?
– Секрет. А это твоя сотня.
– Да нет, с меня хватит. Я ж не деньги пришел зарабатывать, а…
– …а писать роман. Знаем, знаем. Только позволь нам оплатить твой тяжелый труд. Мы очень уважаем труд писателей. Сам подумай – если мы не оплатим, то кто? Где ты этот клад напечатаешь? Мы вообще тут думаем, не переговорить ли с другими проститутками и не открыть ли для тебя стипендию? На период написания романа? Что скажешь?
– Я тронут до глубины души.
– Ну, так давай нам на всякий случай адрес.
Сдуру я продиктовал им адрес, даже не подозревая, в чьи руки он попадет и сколько неприятностей мне это доставит. Но случится это только несколько недель спустя. А сейчас я сижу в ресторане, и в кармане у меня стольник. Теперь я еще и проститутский стипендиат.
К нашему столу подсели двое. Один – худой высокий мужчина лет за шестьдесят, одетый в поношенный каштановый костюм. Второй – значительно моложе, под тридцать, в ядовито-синем костюме из кримплена. Одним словом, «рога». Разговаривают между собой на суржике. Видно, приезжие. Девушки на них не обращают никакого внимания. Цех между тем работает, аж гудит. Профура хрипит: «Марек! Хцеш келиха?», курдупель шатается между столами, чменники хрустят десятками, фарцовщики добивают торг.
Так проходит где-то с час. И когда начинаются танцы, Марианну приглашает какой-то майор. После танцев он подходит ко мне, отзывает в сторонку и кладет в руку две двадцатипятки. Я так же молча прячу деньги в карман и, сев за стол, провожаю их глазами.
– Выходной не удался, – смеется Леська.
Рагули попивают водку и у них понемногу краснеют лица. Я поглядываю по залу. Много интересного можно увидеть, если сосредоточиться.
Вот появляется группа цыган. Двое из них, муж и жена, – очень важные, толстые и надутые, словно индюки. На муже, который напоминает Риши Капура, поблескивает велюровый пиджак, джинсы с закатанными штанинами распирает громоздкий живот. На руках у обоих перстни, а когда они раскрывают рты, то засвечивается сплошное золото; их сопровождает двое охранников. Таких принято в этом мире называть гориллами. Пока они неспешно рассаживаются, юркий официант порхает над ними, словно колибри, и что-то трещит, стрекочет, щебечет. Должно быть, это какой-то барон цыганский.
– Это что – цыгане? – спрашивает старик.
– Да.
– Ты гляди! У нас таких и нет.
– А вы откуда?
– Из Житомира.
Потом старик начинает меня расспрашивать о ресторанах и о том, где здесь можно гульнуть.
– А что это на вас нашло – гульнуть?
– Понимаешь, сынок, болен я. А денег – тьма. Живу один. Некуда деньги девать. Вот и махнул сюда. Посмотреть на западенцев, интересный вы народ.
– Разве мы не один народ?
– Не-е… Западенцы – это западенцы.
– А что, – скалит зубы молодой, – и до сих пор, небось, в сене автоматы прячете? Ха-хха!… Да? – он лезет в карман и вынимает пулярес[43]. Осторожно его раскрывает и тычет мне под нос Сталина. – Знаешь этого человека?.. Вот он вам залил сала за шкуру, скажи? Залл-л-ил! Да?.. А я уважаю. Хороший был, бдительный товарищ. Скажи, дядь Миш? Уважаешь?.. И дядь Миш уважает. А ты не уважаешь. Правильно?
– Дурак ты, – говорю я. – И не тычь мне под нос своих родственников.
– Что? – вызверяется тот, и я вижу в его пьяных глазах вспышку ярости. – Ти че? По мозгам хошь? Сделаем! Вот выпью щас псят грамм, и сделаем. Да, дядь Миш? Сделаем?
– Заткнись ты, – буркает старик. – Нахлялся уже?
– А че он выступает? Думает, с красивыми девочками сел, так уже и выступать можно?
– Заткнись, я тебе сказал!.. Не слушайте его. Дурак пьяный. Я его взял для компании. На побегушках у меня… Денег тьма… Куда их девать? Вот и гуляю. Жена умерла, детей нет. А я на мясокомбинате работал. Да и жена… Сам понимаешь. Зарабатывали хорошо. А теперь кому это все?.. Вот я и… пропью, прогуляю… На юг поеду… там еще посмотрю. А то всю жизнь пахал, как папа Карло. Света белого не видел. Ковры, хрустали там разные – этого у меня, как… Хоть бы семья какая была… а то… В тридцать третьем с голодухи три сестры мои умерли… А я выжил… потому что отец с фабрики печенье крал. Мне его размочат и дадут. Вот и выжил… Но отец не выжил… Поймали и расстреляли… за печенье… А это чмо… это чмо еще со Сталиным носится… Мало того, что в кабине у него один висит, так второго, вишь, у сердца держит…
– А вы, дядь Миш, не правы-ы… Уважаю я его! Потому что – бдительный был!
– Пошел ты! Чмо и есть… Родственник, понимаешь. Какой родственник – третья вода на киселе. И хоть бы что путное. А то…
Слово за слово выведал у меня старик, что я художником работаю.
– О! Это то, что надо! Слушай, нарисуй мой патрет, а? Вот умру, а патрет останется. Нарисуй! Плачу, сколько скажешь.
Ознакомительная версия.
