Ознакомительная версия.
Мне не понравилось, что я до встречи с Ипек выслушиваю подробности того момента, когда Ка понял, что любит ее. До того как пойти на встречу с ней в кондитерскую «Йени хайят», я вошел в пивную «Йешиль-юрт» и выпил рюмку ракы, чтобы снять напряжение и спастись от страха влюбиться. Но как только сел перед Ипек в кондитерской, я сразу понял, что предпринятые мною меры сделали меня еще более беззащитным. Выпитая на пустой желудок ракы не успокоила меня, а смешала мои мысли. У Ипек были огромные глаза и удлиненное лицо, как я люблю. Пытаясь осознать ее красоту, которая показалась мне еще убедительнее, чем я постоянно представлял себе со вчерашнего дня, я захотел еще раз безнадежно попытаться убедить себя, что именно любовь, которую она пережила с Ка, любовь, все подробности которой я знал, лишала меня разума. Но эта боль напомнила мне еще одну мою слабую сторону: то, что я, вместо того чтобы быть настоящим поэтом, который может жить сам по себе, как того хотелось Ка, был простодушным писателем, который каждое утро и каждый вечер работает в определенные часы, как секретарь. Может быть, поэтому я с такой симпатией писал о довольно упорядоченной повседневной жизни Ка во Франкфурте, о том, как каждое утро он вставал в определенное время, проходил по одним и тем же улицам, садился за один и тот же стол в одной и той же библиотеке и работал.
– Вообще-то, я решила поехать с ним во Франкфурт, – сказала Ипек и перечислила многие детали, которые подтверждали ее решение, вплоть до того, что она собрала чемодан. – Но сейчас мне уже трудно вспомнить, какой хороший человек был Ка, – сказала она. – Тем не менее я хочу помочь вам написать книгу из-за уважения, которое испытываю к вашему другу.
– Благодаря вам Ка написал в Карсе чудесную книгу, – захотел я вызвать ее на откровенность. – Эти три дня он расписал в своих тетрадях по минутам, не хватает только последних часов, предшествующих его отъезду из города.
С поразительной искренностью и восхитившей меня честностью, не скрывая ничего, испытывая затруднение лишь из-за того, что говорит о чем-то очень личном, она по минутам рассказала о последних часах Ка перед отъездом из Карса, так, как она их пережила и как их себе представляла.
– У вас не было никакого веского доказательства, чтобы передумать ехать с ним во Франкфурт, – сказал я, стараясь, чтобы мои слова не звучали как обвинение.
– Некоторые вещи люди понимают сердцем сразу.
– Вы первая заговорили о сердце, – сказал я и, словно извиняясь, рассказал ей, что Ка в своих письмах, которые он не смог послать ей, но которые я был вынужден прочитать ради своей книги, писал, что весь первый год в Германии не мог спать из-за нее и поэтому каждую ночь принимал по две таблетки снотворного; что он напивался мертвецки пьяным и, когда бродил по улицам Франкфурта, каждые пять-десять минут принимал идущую вдалеке женщину за Ипек; что каждый день до конца своей жизни часами представлял себе, словно в замедленной съемке, моменты счастья, которые пережил вместе с ней; что чувствовал себя счастливым, если мог забыть о ней хотя бы на пять минут; что до самой смерти у него не было никаких связей с женщинами; и после того, как он ее потерял, он называл себя «словно не настоящим человеком, а призраком», и, так как я заметил ее нежный взгляд, который, однако, говорил: «Пожалуйста, довольно!» – и то, что она подняла брови, словно ей задали загадочный вопрос, я со страхом понял, что все это Ипек расценила не как мое желание, чтобы она поняла моего друга, а как желание, чтобы она приняла меня.
– Наверное, ваш друг очень меня любил, – сказала она. – Но не настолько, чтобы попытаться еще раз приехать в Карс.
– Его должны были арестовать.
– Это было не важно. Он бы пришел в суд и поговорил там, с ним не случилось бы неприятностей. Не поймите меня неверно, он хорошо сделал, что не приехал, но Ладживерт на протяжении многих лет много раз тайно приезжал в Карс, чтобы увидеть меня, хотя его приказано было убить.
Я заметил, что, когда она сказала «Ладживерт», в ее карих глазах появилось сияние, а на лице – настоящая печаль, и у меня защемило сердце.
– Но ваш друг боялся не суда, – сказала она, словно утешая меня. – Он очень хорошо понял, что я знаю, в чем он виновен по-настоящему, и поэтому не пришла на вокзал.
– Вы так и не могли доказать его вину, – сказал я.
– Я очень хорошо понимаю, что вы ощущаете вину за него, – проницательно заметила она и, чтобы показать, что наша встреча подошла к концу, положила в сумку свои сигареты и зажигалку.
Да, проницательно: как только она произнесла эти слова, я понял, что проиграл, ведь она знает, что на самом деле я ревную не к Ка, а к Ладживерту. Но потом я решил, что Ипек намекала не на это, просто я был чрезмерно поглощен чувством вины. Она встала – довольно высокого роста, красивая каждой своей черточкой – и надела пальто.
Мысли мои совершенно смешались. С волнением я сказал:
– Мы сможем еще раз увидеться этим вечером? – В этих словах не было никакой необходимости.
– Конечно, мой отец вас ждет, – сказала она и удалилась своей милой походкой.
Я сказал сам себе, что меня огорчает, что она искренне верит в то, что Ка «виновен». Но я сам себя обманывал. На самом деле, ведя сладкие речи о «моем любимом убитом друге» Ка, я хотел потихоньку обнажить его слабости, заблуждения и «вину», и так, оттолкнувшись от его священной памяти, вместе с Ипек сесть на один корабль и отправиться в наше первое путешествие. Мечта, которая появилась у меня в первый вечер, – увезти Ипек с собой в Стамбул – сейчас была очень далеко, и внутри я ощущал стремление доказать, что мой друг был «невиновен».
Насколько это означало, что из двоих умерших я ревновал не к Ка, а к Ладживерту?
Я почувствовал еще большую грусть, когда стемнело и я побрел по заснеженным улицам Карса. Телеканал «Серхат» переехал в новое здание перед заправочной станцией на проспекте Карадаг. Грязная и темная атмосфера обветшавшего города за два года успела наложить свой отпечаток на коридоры этого трехэтажного бетонного делового центра, который для жителей Карса был символом экономического подъема.
Фазыл, радостно встретивший меня в студии на втором этаже, доброжелательно представил меня каждому из восьми человек, работавших на телеканале, а затем сказал: «Друзья хотят, чтобы вы сказали несколько слов для сегодняшних вечерних новостей», а я подумал, что это может поспособствовать моим делам в Карсе. Во время пятиминутного интервью, записанного на пленку, беседовавший со мной ведущий молодежных программ Хакан Озге внезапно сказал – возможно, потому, что об этом ему сообщил Фазыл: «Оказывается, вы пишете роман, действие которого происходит в Карсе!» Я удивился и что-то промямлил. О Ка мы не сказали ни слова.
Войдя в комнату директора, мы разыскали по датам на видеокассетах, хранившихся, как того требовали правила, на стенных полках, записи двух первых прямых трансляций, сделанных в Национальном театре. Я сел перед старым телевизором в маленькой душной комнате и, глотая чай, сначала посмотрел «Трагедию в Карсе», где на сцену вышла Кадифе. Я был восхищен «критическими сценками» Суная Заима и Фунды Эсер, тем, как они насмехались над некоторыми довольно популярными четыре года назад рекламными клипами. А сцену, когда Кадифе открывает голову, показывает свои красивые волосы и сразу после этого убивает Суная, я отмотал назад и внимательно посмотрел несколько раз. Смерть Суная и в самом деле выглядела частью пьесы. У зрителей, кроме тех, кто сидел в первом ряду, не было возможности разглядеть, был ли магазин пистолета пуст или заряжен.
Просматривая вторую кассету, я сначала понял, что очень много сценок из пьесы «Родина или платок», множество пародий, приключения вратаря Вурала, танец живота очаровательной Фунды Эсер повторялись в каждом спектакле этой труппы. Крики, политические лозунги и гул в зале делали разговоры на этой старой ленте совершенно неразборчивыми. Но все же я много раз отматывал пленку назад и записал бо́льшую часть стихотворения, которое читал Ка и которое он впоследствии назвал «Место, где нет Аллаха», на бумагу, которая была у меня в руках. Фазыл спрашивал, почему, когда Ка читал стихотворение, Неджип встал и что-то говорил, когда я дал ему, чтобы он прочитал, ту часть стихотворения, которую смог записать.
Мы два раза посмотрели, как солдаты стреляли в зрителей.
– Ты очень много ходил по Карсу, – сказал Фазыл. – А я тебе хочу сейчас показать одно место в городе. – Слегка стесняясь, немного загадочным голосом он сказал мне, что, может быть, я напишу в своей книге о Неджипе и что он хочет показать мне общежитие ныне закрытого училища имамов-хатибов, где Неджип провел последние годы своей жизни.
Мы шли под снегом по проспекту Гази Мехмед-паши, когда я увидел черного как уголь пса с совершенно круглым белым пятном на лбу и понял, что это тот самый пес, о котором Ка написал стихотворение. Я купил в бакалейной лавке хлеб и яйцо вкрутую, быстро почистил его и дал псу, радостно помахивавшему своим хвостом-колечком.
Ознакомительная версия.
