Мать по-прежнему улыбалась:
– Смотрите, как она говорит, да ее болтовней можно деньги зарабатывать!
Жена Дабао вновь подняла голову:
– Пойдешь или нет?
Цюнхуа все также безучастно улыбалась. Увидев, что ее вопросы не дают результата, жена Дабао скривила рот и поднялась, упершись руками в колени. Она хлопнула Цюнхуа по плечу:
– Все, договорились, завтра утром в семь я за тобой зайду.
Она протопала к двери, не попрощавшись. Глядя на ее силуэт, мелькнувший за воротами, мать холодно хмыкнула:
– Никакого воспитания, все наряжается, а кости мужа еще не остыли!
3Дни в марте в деревне Таньчжуан были долгими, еще шести не было, а окна уже наполнял желтый солнечный свет. Цюнхуа успела встать до восхода солнца. Она посидела на кровати, темнота перед глазами постепенно стиралась рассветом. Вокруг была все та же вызывающая сердцебиение мертвая тишина и холод. Однако посреди этого выделялось красное пятно – иероглиф счастье на туалетном шкафчике: он еще не выцвел полностью, нетемный и несветлый, он холодно улыбался.
Цюнхуа открыла дверь, солнце замерло на горной вершине, а его лучи внезапно откинули ее тень назад, вытянувшаяся голова прямо легла на стол для жертвоприношений перед нишей для поминальной таблички.
Набрав в таз воды, Цюнхуа присела рядом с чаном и начала умываться. Мать тоже поднялась и теперь стояла в дверном проеме, потягиваясь, ее рот был раскрыт навстречу солнцу, словно собиралась кричать. Увидев Цюнхуа, мать сказала:
– Не надо все время так рано вставать, сейчас ведь не сезон наблюдения за посевами, поспи подольше, а пейзаж не так важен.
– Я не могу уснуть, уж лучше встать, что-нибудь поделать.
– Да что можно делать в это время-то?
– Бороться с пустыми мыслями! Зашить что-нибудь, постирать, как же нет дел?
Мать открыла рот, но ничего ни сказала. Какими бы ни были мозги никуда не годными, все равно она услышала боль в словах жены сына. Сделав два шага в сторону чана, мать сказала:
– Разве жена Дабао не договорилась с тобой пойти на рынок?
Цюнхуа выплеснула воду из тазика под водосточную трубу на углу дома и ответила:
– Не хочу с ней идти, она же собирается только в магазин одежды, а я хотела бы посмотреть обувь для работы на поле, со шнурками, чтоб плотно завязывались, да еще и износостойкие.
Договорив, она набрала таз воды для матери, а на его край положила полотенце для лица. Мать села на корточки и обеими руками поболтала в прозрачной воде. Она кинула взгляд на Цюнхуа, сидевшую под карнизом и расчесывавшую волосы, вынула руки из таза, вытерла их об подмышки и произнесла:
– Пойду отцу скажу.
Когда Цюнхуа собрала волосы в косу, из комнаты раздались голоса – мрачные и беспорядочные.
– Зачем за обувью скакать так далеко? Надо просто дать тому, кто идет в магазин, мерку и все, разве не так?
– Ну ты упрямый! Ведь живой же человек, а не мешочек для трубки, который ты на пояс привязываешь, – тихим голосом возмущалась мать.
Помолчав, отец ответил:
– Ну, балуй ее и дальше, только в этом мире нет лекарства от раскаяния.
Прилетел воробышек и начал скакать по двору. Цюнхуа сердито покосилась на него, а он делал вид, что не замечает, и по-прежнему весело взлетал и садился. Цюнхуа заскрежетала зубами и швырнула в него расческу – бамц! и испуганный воробей развернулся и улетел.
Обернувшись, Цюнхуа увидела, что к ней идет, посмеиваясь, мать. Она всунула девушке в руку двести юаней:
– Поезжай, спокойно поезжай! – потом подумала и добавила: – Чем раньше поедешь, тем раньше вернешься.
Цюнхуа молчала, а мать похлопала ее по плечу со словами:
– Дорога предстоит дальняя, я тебе лапшицы приготовлю.
Вернувшись в комнату, Цюнхуа сначала постояла в оцепенении, затем села перед туалетным столиком, выдвинула ящик и достала помаду, затем легким движением выкрутила ее – это была блестящая алая помада. Она сомкнула губы и поднесла ее к ним, в душе вдруг зародилась странная идея. Она замерла, постепенно кровь прилила к лицу, оно напоминало белую бумагу, на которую капнули красной краской.
– Цюнхуа! Лапша готова! – донесся крик матери.
Цюнхуа испугалась, чуть не выронила предмет, который держала в руке. Как будто ее застукали, она поспешно закрутила обратно помаду, закрыла ее крышечкой и бросила обратно в ящик, сделала глубокий вдох и легонько похлопала себя по груди.
Когда она подошла к двери, вдруг, непонятно зачем, остановилась, подумала и снова вернулась в комнату, быстро открыла ящик и засунула помаду в карман, а заодно прихватила и маленькое зеркальце, лежавшее в самом дальнем углу.
Лапша была очень вкусная. Сначала мелко порубленный зеленый перец и помидоры бросали в масло на сковороде, потом добавляли немного мясного фарша, а когда все было уже процентов на восемьдесят готово, надо было плеснуть черпак чистой воды, шипел пар, и аромат разносился повсюду. Когда вода закипала, в нее бросали самодельную длинную лапшу. Выловишь – и вот вкуснейшее блюдо готово, вкус получался такой свежий, словно солнечные лучи ранним утром.
В оранжевом одеянии Цюнхуа стояла во дворе и, когда она, прихлебывая, доела лапшу, снаружи раздался крик жены Дабао. Цюнхуа отозвалась, торопливо поставила пиалу со словами:
– Подожди! Я возьму сумку!
Она в радостном возбуждении заскочила в комнату, и лицо ее тут же застыло.
На комоде у окна лежали поминальные деньги и курительные свечи.
Душевный подъем от предстоящей поездки сократился наполовину. Цюнхуа медленно достала из шкафа сумку, затем положила в нее бумажные деньги и курительные свечи. Задыхаясь, она вышла из комнаты и столкнулась с отцом, на пороге разжигавшим трубку. Он пыхнул табаком два раза и сказал:
– Будешь проходить мимо ущелья, сожги на краю бумажные деньги, ведь это место, где погиб Чуньшу.
Цюнхуа не ответила, большими шагами она пересекла двор, когда она закрывала дверь, услышала слова, доносившиеся из облака табачного дыма:
– Никогда не забывай, откуда те деньги, что у тебя в руках!
4Жена Дабао болтала много, ни на минуту не умолкая даже на горных склонах. Она ползла по горам, обливаясь потом, и при этом не прекращала трещать. Когда она доходила до особенно интересного места, не забывала обернуться и возбужденно жестикулировала, обращаясь к Цюнхуа. Высоко подняв одну руку, она говорила:
– Почему они так на меня смотрят? Да, это их сын, но ведь умерший – еще и мой муж!
Затем она с размаху опустила руки:
– Не надо думать, что я законов не знаю! Я узнавала: по порядку я являюсь первой наследницей! Ты знаешь, что это значит?
Цюнхуа подняла рукав, чтобы вытереть пот. Она отрицательно покачала головой. Судя по всему, жена Дабао нервничала, ее полное тело подскочило, изогнулось в воздухе и приземлилось перед Цюнхуа, словно толстая зеленая гусеница, упавшая с дерева. Цюнхуа от испуга отступила на шаг назад, жена Дабао подвинулась к ней поближе и, как больная, закричала:
– Это значит, что только я имею право решать, как тратить эти деньги!
Цюнхуа ответила:
– Это не мое дело.
Жена Дабао горестно вздохнула и развела руками:
– Тебе приходится выпрашивать деньги на одежду, на твоем месте я бы уже давно взбунтовалась.
Цюнхуа по-прежнему не отвечала, жена Дабао пошла дальше по склону, из-за спины доносились ее вздохи.
Когда женщины подошли к ущелью, обе не произнесли ни слова, лица приобрели некрасивый бурый оттенок. Они обе не осмеливались взглянуть вниз, ведь там покоился кошмар жителей Таньчжуана.
Все произошло однажды под вечер.
Октябрьским вечером деревня Таньчжуан живописно растворялась в сумерках. Это было время ужина, когда все семьи собирались вокруг домашнего очага. Внезапно издалека прибежал мужчина и с окраины начал кричать:
– На угольном заводе произошел несчастный случай!
Ужин был позабыт, все побросали кастрюли-ложки-пиалы-рюмки, и вся деревня, задыхаясь от волнения, помчалась на угольный завод.
Все знали, что если на угольном заводе произошел несчастный случай, то уж точно кто-нибудь погиб или был ранен, в любом случае это было важное событие, но никто и не думал, что будет именно так. Все взрослые мужчины деревни были погребены в шахте. Сначала говорили, что произошел взрыв газа, потом – что протекла вода, не было никаких точных сведений, отчего жители деревни Таньчжуан пришли в еще большее смятение, все горы были наполнены народом, кто-то молчал, кто-то тихонько всхлипывал, а кто-то катался по земле, рыдая во весь голос. Вскоре подъехали машины, подошли еще люди, заполнив собой все ущелье, словно муравьи из развороченного муравейника.
Несколько аппаратов грохотали пять дней, тридцать восемь тел с обоженными до неузнаваемости лицами разложили на земле. Цюнхуа до сих пор помнила тот день, она вместе с толпой пыталась протиснуться на пустое место. Стена, составленная из форменных мундиров, была крепкой, ее попытки не увенчлись успехом, а потом кто-то закричал:
