Он отвернулся, а Скотокрад подмигнул Чакону.
– Не убивай его, – молил Роблес. – Не бери греха на душу!
– Зачем же я готовился? Я что, кукла?
– Не убивай, Эктор.
– Это не убийство, это казнь.
– Ты один не справишься.
– Справлюсь, – ответил Чакон с небывалой твердостью.
– Ты вооружен?
– Обыщи!
Колокол ударил в третий раз.
– Пошли, – сказал Скотокрад. – Опоздаем.
Они вскочили в седло. Площадь кишела всадниками. Люди из квартала Раби и люди из квартала Тамбос ждали под своими знаменами. Ждали женщины во главе с Сульписией: замужние – под алым знаменем, девицы – под желтым, вдовы – под черным.
Увидев Чакона, Сульписия подошла к Победителю. Как и все в Янакоче, конюшие знали, на каком он сейчас подъеме, и выбрали для него лучшего коня.
– Дай тебе господь! – сказала она. – Помоги тебе Христос! Пускай сам Спаситель направит твою руку!
Чакон был мрачен.
– Знаешь, что инспектор запретил народу туда идти?
Сульписия сразу стала старой.
– Кто тебе сказал?
– Вот он.
– Да, – виновато сказал выборный, – пойдет одно начальство. – По глазам его было видно, что он и боится, и кается.
– Земля не ихняя, – сказала Сульписия. – Земля наша общая, и мы все пойдем. Судье надо, чтобы народу было поменьше – легче обидеть.
Она повернулась к Эктору, словно Роблеса тут и не было:
– Что будем делать, Эктор?
– Пойдем, мать. Начальство пойдет с инспектором, а вы – с нами.
– Берите пращи и дубинки, – посоветовал Скотокрад.
– Конокрад и Скотокрад пойдут со мной. Ты, Сульписия, веди общину. Выйдете не сразу, догоните нас в Парнапачае. Я поеду вперед, а там обернусь к вам и дам знак. Если подниму руку и помахаю платком, спешите ко мне.
Они двинулись в путь. Ненужные рожки и барабаны молчали до самого поместья. Подождав, пока народ обогнет излучину дороги, они направились туда, где отоспавшийся инспектор грелся во дворе на солнышке.
– Добрый вам день, сеньор инспектор, – сказал Роблес. – Как спалось?
– Очень хорошо! – отвечал инспектор Галарса, лицо у которого было необычного цвета.
– Завтраком довольны?
Мелесьо де ла Вега подвел к нему великолепного гнедого под затейливым местным седлом.
– Прекрасный конь! – похвалил инспектор и обернулся к Роблесу: – Я тебе говорил – или народ пойдет, или я.
– Почему, сеньор инспектор? – так почтительно спросил Чакон, что Галарсе пришлось ответить.
– По опыту знаю. Не первый год езжу на эти разбирательства. Когда народу много, ничего решить нельзя.
– Однако, – ласково продолжал Чакон, – земля принадлежит всем.
Они миновали последние дома; Вершины эвкалиптов тронуло серебро рассвета.
Глава восемнадцатая
о безвестной борьбе Фортунато
К сентябрю пало тридцать тысяч овец. Народ, оглушенный бедой, мог только плакать. Утопая в море шерсти, крестьяне рыдали' навзрыд и глядели на дорогу.
В третью пятницу сентября выборный Ривера послал за отцом Часаном. Священник прибыл, и в церковь собрались все грешники до единого. Проповедь слушали на коленях.
– Отец, – спросил Ривера после службы, – за что нас карает господь?
– Ограда не от бога, детки, – ответил отец Часан. – Она от американцев. Молиться мало. Надо бороться.
Ривера побледнел.
– Разве с ними поборешься, отец? У Компании ружья, солдаты, судьи.
– С божьей помощью все возможно.
Ривера встал на колени.
– Благословите, отец.
Отец Часан перекрестил его.
И борьба началась. В четыре утра Ривера пошел по домам и созвал всех мужчин на площадь. Было еще холодно, и они прыгали, чтобы согреться. Раздали пращи и гарроты, распили три бутылки и еще затемно сели поджидать Ограду.
Солнце никак не могло выпутать лапы из паутины розового тумана» Вдруг в этой мгле появились всадники. Народ кинулся на них. Кулаки у всех налились свинцом гнева, и даже собаки сверкали росой и злобой. Работники этого не ждали и, защищая поцарапанные лица, нырнули в туман.
– Рви Ограду! – скомандовал Ривера, выплевывая, зуб.
– Как это, дон Альфонсо?
– Рвите ее и пускайте туда скот! – кричал он, отирая кровь с лица грязным платком.
Они повиновались и пошли в деревню за овцами. Тех пришлось тащить волоком, но трава совершила чудо, и через час они ели и скакали, как прежде, а вокруг носились счастливые собаки.
Вечером, впервые за много недель, в Ранкасе услышали смех. Все хвастались истинными и мнимыми подвигами. Даже лавочники подобрели, а дон Эудосио угощал всех раненых.
Борьба на этом не кончилась. Компанию встречали каждый день. Каждый день, словно на работу, выходили мужчины на древнее мужское дело и возвращались, украшенные ранами. Эгоавиль, начальник работ, двухметровый верзила, подтянул своих. Теперь они выходили не впятером, а человек по двадцать. Но борьба не утихла. Смелее всех были самые старые. «У нас зубов нет, – говорили они, – красоты нам не жалко. Это вам, молодым, нужно девицам понравиться. А нам – ни к чему!»
Но и Эгоавиль был не промах. Как-то утром пастухи с дальнего ранчо пригнали в селенье жалобно мычавших коров, похожих на морских свинок: им обрубили хвосты. Так начались измывательства. Встретив овцу, десятники ее убивали. Хуже того: однажды на рассвете три пастуха разожгли костер у подножья горы и вдруг услышали хохот в густом тумане. Они вскочили, и к их ногам покатилось что-то круглое. Они подошли и увидели, что это голова Мардокео Сильвестре.
Народу выходило все меньше, да и те, кто решался выйти, возвращались чуть ли не ползком. Роблес тщетно стучался в двери – к октябрю даже самые храбрые не смели бороться с Оградой. А в один прекрасный день с работниками прибыли солдаты. С тех пор бригаду охраняли – и напасть на нее уже значило «оказать сопротивление вооруженным силам». Как-то раз Эгоавиль явился в Ранкас под охраной трех винтовок, нагло протопал по площади и вошел в кабачок дона Эудосио.
– Дюжину пива для наших гостей, – буркнул он, навалившись на стойку.
Пришлось послушаться.
На просторе огороженных пастбищ остался один Фортунато.
В деревянных лачужках, наскоро сколоченных работниками Компании и поставленных через каждые три километра, разместились солдаты республиканской гвардии. Никто не решался их тронуть, кроме Фортунато.
Когда Эгоавиль, сукин великан, начальник над тянувшими проволоку, увидел единственного врага Компании, он чуть со стула от смеха не упал. Насмеявшись вдоволь, он ушел, но наутро снова встретил старика. Завидев всадников, Фортунато выстрелил в них из пращи. Глаза его горели, как свечи.
Всадники спешились и избили его. Он добрался до деревни ползком, а наутро вернулся в поле. Эгоавиль приказал его высечь и обозвал Жабьей Мордой. Фортунато извивался как уж, но молчал.
Когда сечь перестали, у него были искусаны губы.
– Приходи, еще получишь! – крикнул Эгоавиль.
Он пришел. Когда он вернулся в Ранкас, он был очень похож на святого Себастьяна. Четыре километра он полз три часа, а за ним тянулась красная дорожка.
– Брось, дон Фортунато, – молил его Альфонсо Ривера. – Куда тебе одному! Куда одному против пяти сотен!
– Убьют, отец! – плакали дочки. – Как мы без тебя? Кто нам поможет?
– Не ходи, Фортунато! – твердил Ривера.
Он молчал и боролся дальше. День за. днем выходил он на борьбу. Для работников же «Серро» то была не борьба, а забава. Они измывались над ним вовсю. «Бейте полегче, берегите нашу жабку!» – шутил Эгоавиль. Старик неукоснительно являлся на свиданья. Он падал, вставал и не сдавался, словно ванька-встанька. Обращались с ним то лучше, то похуже – по настроенью Эгоавиля. Например, как-то вечером некая дама по прозвищу Электрозад, выпив целую бутылку с начальником, обидела его, а наутро начальник приказал восьмерым всадникам поиграть стариканом в футбол. Они окружили его кольцом, а когда через час отпустили, лицо у него было все расквашено и он свалился на землю, как пустой мешок.
Так он лежал навзничь на траве, пока в полдень его не подобрала проезжавшая мимо телега. Он отблевался, полежал три дня на тюфяке, пока не поджило зелено-желто-лиловое лицо в пятнах живого мяса, на четвертый день встал, а на пятый взял пращу и пошел в поле. На сей раз Эгоавиль был в другом настроеньи, и ему просто крикнули на ходу:
– Иди-ка отсюда, а?
Он хотел было бежать вслед за ними, но не угнался, очень уж он ослабел, а они, гады, проворные.
Дело в том, что эти ночи он являлся Эгоавилю во сне. Начальник ехал по какой-то пустыне, ехал легко, но вдруг услышал голос, поспешил и услышал свист. Все было пусто, вроде звать некому, и он пустил коня в галоп, а проскакавши с километр, понял, что конь его и зовет. Тогда он слез, посмотрел, в чем дело, и увидел, что у коня вспухшее лиловое человечье лицо. И еще ему приснилось, что у него в комнате висит портрет Фортунато. Он рассердился, сорвал его, но оказалось, что это календарь, и на каждом листке Фортунато смеялся, показывал язык, подмигивал, плакал. И еще хуже был сон: Фортунато распяли. Прямо распяли, как Христа, а крест несли на носилках, и христиане со всей земли шли за ним и молились. На старике были те же грязные штаны и рваная рубаха, а вместо тернового венца – обтрепанная шляпа. Особенно ясно Эгоавиль разглядел его распухшее лицо. Распятый спаситель Ранкаса совсем не мучился – он часто высвобождал руку и пил водку из бутылки. Эгоавиль, весь дрожа, пошел было за ним, таясь, со свечою в руке, но старик его узнал и крикнул: «Не иди за мной, завтра увидимся!» – и подмигнул заплывшим, жутким глазом. Начальник' заорал и проснулся.
