Храм справедливости возводится множеством людей: одни обтесывают гранитные плиты, другие занимаются облицовкой фасада, карнизами, третьи украшают собор орнаментом и скульптурами. Каждый по-своему важен для единого целого, коим является храм правосудия, поэтому работа прокурора и адвоката не менее важна, чем работа судьи, составление брачных, трудовых или арендных договоров столь же важно, как осуществление процедуры слияния и поглощения фирм, а адвокат для богатых не менее важен, чем адвокат для бедных. Да, храм правосудия неполон без меня. Он может обойтись без карниза или орнамента. И все же они являются его составной частью.
Мне подумалось, что Ирена могла бы задать ехидный вопрос. Дескать, откуда мне знать, что я участвую в строительстве храма, а не доходного дома, универмага или тюрьмы.
Мне вспомнилось и еще кое-что. В самом начале моей работы в юридической фирме «Кархингер и Кунце» я взялся защищать моего бывшего одноклассника, с которым учился и в университете. Вернувшись в нашу гимназию, он уговорил нескольких ребят примкнуть к демонстрации и как раз собирался увести их со школьного двора, однако их попытался задержать один из учителей; в результате толкотни учитель упал и получил травму. Кажется, у моего одноклассника не хватало денег на адвоката. А может, он спровоцировал меня, сказав, что у меня кишка тонка взяться за его защиту? Или он польстил мне: дескать, лучше меня никто не справится с его делом? Так или иначе, я взялся за это дело, взялся бесплатно, поставив в известность только нашего администратора, но не Кархингера и Кунце. Узнав о моем решении, оба пришли в ярость. Мол, я решил защищать нарушителя общественного порядка – как отнесутся к этому клиенты из числа промышленников и коммерсантов? Мне пришлось отказаться от дела, и, хотя я нашел себе замену, суд вынес обвинительный приговор. Мой отказ пришелся на тот период, когда учитель вновь попал в больницу, поэтому обвинение было переквалифицировано с простого на тяжкое нарушение общественного порядка, а мой отказ произвел такое впечатление, будто я хочу отмежеваться от своего бывшего одноклассника. Это также осложнило его защиту.
Сумел бы я добиться оправдания? Я был уверен в успехе; мне хотелось выиграть мой первый и, вероятно, единственный уголовный процесс, поэтому я нанял частного детектива, и тот выяснил, что потасовку начал возмущенный школьный сторож, а учитель страдал раньше эпилептическими припадками. Я сообщил все это заменившему меня адвокату, но тот оказался недостаточно хорош. Возможно, другой был бы лучше – и дороже. Я обещал моему бывшему однокласснику оплатить расходы.
Сам он не сумел бы оплатить даже адвоката, которого я предложил взамен, не говоря уж о более дорогом. Но я ничего ему не должен. В школе и на протяжении первых университетских семестров мы дружили, однако это дело прошлое. Он был вечным студентом, а я не хотел всю жизнь валять дурака, поэтому вскоре мы окончательно разошлись. В те времена по политическим статьям выносились драконовские приговоры, поэтому он получил не условное наказание, а реальный тюремный срок. Возможно, это было для него не так уж страшно, возможно, ему было все равно, где сидеть без дела, на воле или в тюрьме. Я не навещал его в тюрьме, а после отсидки он не давал о себе знать. Что с ним стало?
Я никому ничего не должен. Мне некого благодарить. Если я что-то получаю, то плачу за это. Если кто-либо проявляет по отношению ко мне великодушие, я воздаю ему сторицей. Можно сказать, что с друзьями и знакомыми у меня сохраняется нормальный приходно-расходный баланс. В профессиональной сфере дело обстоит иначе, тут положительный итог зависит не от чужой щедрости, а от собственных профессиональных качеств.
Начался дождь. Пришлось уйти с балкона; остановившись на пороге, я слушал шум дождя. Наверху раздался странный звук, я пошел туда. В комнате Ирены ветер вытянул занавеску из окна, теперь мокрая ткань хлестала по наружной стене. Я втащил занавеску обратно, с трудом закрыл распахнутое окно.
Ирена спала беспокойно. Я зажег свечу, стоявшую рядом с кроватью, опять увидел ее нервные руки, подрагивающие веки, пот на лбу и верхней губе; иногда она бормотала что-то, чего я не мог разобрать. Я отер пот с ее лица. Поправляя одеяло, я заметил, что ее белье промокло от пота. Мне следовало найти полотенце, снять с нее мокрое белье, вытереть ее насухо, надеть пижаму. Но я стоял, глядя на нее и размышляя, связывает ли меня что-нибудь с этой женщиной.
Однако потом я все-таки сделал то, что было необходимо. Нашел в шкафу пижаму, а в ванной – полотенце. Когда я приподнял Ирену, чтобы снять майку, она обхватила меня руками за шею, ничего не говоря, не открывая глаза и не просыпаясь, а когда я одевал ее в пижаму, сделала то же самое. Вероятно, она хотела помочь мне, ведь, как медсестра, она умела обращаться с больными, но меня тронул этот детский, нежный жест. Сняв с нее майку и трусы, я облачил ее в пижаму. Но сначала вытер насухо плечи, грудь, живот, бедра. Видимо, раньше она была тяжелее: теперь кожа казалась великоватой для ее тела. Я вновь почувствовал запах болезни.
Порой, видя себя в зеркале голым, я испытываю жалость к собственному телу. Сколько же ему довелось пережить, сколько выпало на его долю трудов и усилий. Но тут жалость относится не ко мне, а к моей плоти. Или к бренности вообще. Сейчас жалость относилась к телу Ирены. Она обнимала меня руками за шею, слабая, увядшая, обнимала с таким доверием, с безмолвной просьбой о помощи. И все-таки меня злило, что она не предложила мне остаться подольше.
10За завтраком Ирена рассказала мне о своих планах на день. Нужно сделать укол старику. Она с молодыми людьми собиралась печь хлеб; четверг – день выпечки хлеба. Она не предложила отвезти меня в Рок-Харбор, а я не попросил ее об этом. Когда я провожал ее к джипу, она сказала:
– Вернусь в то же время, что и вчера. Надеюсь, буду чувствовать себя лучше. Ты приготовишь поесть?
Я вновь сел на скамейку под навесом. В отличие от двух предыдущих дней, пригревало солнце, я не мерз, и одеяло мне не понадобилось. У меня снова возникло чувство, будто время замерло и я вместе с ним.
Надо было решать. Следовало дозвониться до офиса. Передать дела. Хорошая юридическая фирма работает как отлаженный механизм, где каждое колесико начинает крутиться в положенный момент, а если оно ломается, то вместо него срабатывает другое. Я долго мнил себя приводным ремнем, без которого механизм еще некоторое время действует, но потом начинает скрежетать, давать сбои и наконец останавливается. Но в нашем механизме нет приводного ремня, есть только колесики, и даже большое колесо при необходимости подлежит замене, будь то другим большим колесом или двумя маленькими. Если я буду долго отсутствовать, работа офиса не прекратится. Но нельзя просто исчезнуть. Если ведущий адвокат перестанет делать вид, будто он незаменим, то остальные тоже почувствуют свою необязательность и утратят мотивацию.
Вообще, было бы правильно, чтобы каждый работающий человек сам определял срок, когда он хочет перестать работать. С этого момента общество должно платить ему на протяжении трех лет столько, сколько ему потребуется для достойной, приятной жизни. Но потом он должен уйти из жизни, выбрав способ ухода по своему усмотрению. Если человек захочет перестать работать в двадцать шесть лет, чтобы сделать последние годы молодости последними годами жизни и полностью насладиться ими, пусть бросает работать в двадцать шесть, а кто не хочет бросать, пусть продолжает работать сколько угодно, но с риском состариться на работе и уже не суметь насладиться последними тремя годами свободы.
Во всяком случае, я не претендую больше чем на три года после окончания моей трудовой деятельности. Я не понимаю пенсионеров, которые, отправившись в путешествие по Китаю, проводят два дня в Шанхае, три дня в Пекине, осматривают Великую Китайскую стену, а потом валяются пять дней на пляже в Циндао. В таком путешествии они увидят не больше, чем им покажут по телевизору. А дома они смогут рассказать другим пенсионерам лишь то, что тем и так уже известно. Дети же их рассказы даже слушать не захотят. Если же пенсионеры-туристы надеются сохранить воспоминания о своих поездках до той поры, когда уже не смогут путешествовать, то к этому времени все впечатления забудутся. Состариться, чтобы наконец повидать мир, – какая глупость. Состариться, чтобы видеть, как мировая история идет своим путем или как растут внуки, тоже глупо. Разве не глупо читать книгу, которую, не дочитав до конца, закроешь посредине и отложишь в сторону?
Трех лет для подобных глупостей вполне достаточно. Три года! Я принялся думать, но так и не придумал, какими глупостями сумел бы заполнить три года. Не придумал и оправдание для того, чтобы продолжить заниматься слияниями и поглощениями. Оба вывода встревожили меня. Но потом я заснул, согретый и утомленный солнцем.
