Бернхард Шлинк - Женщина на лестнице

Трех лет для подобных глупостей вполне достаточно. Три года! Я принялся думать, но так и не придумал, какими глупостями сумел бы заполнить три года. Не придумал и оправдание для того, чтобы продолжить заниматься слияниями и поглощениями. Оба вывода встревожили меня. Но потом я заснул, согретый и утомленный солнцем.

Меня разбудил вертолет. Он летел не через гору, а вдоль берега, повернул в бухту, закружил над молом. Потом он улетел в ту сторону, откуда появился. Он пролетел низко, шумно, вращающиеся лопасти взбаламутили море.

Вертолет не имел никаких надписей, на нем отсутствовали опознавательные знаки полиции, спасательной службы или какой-либо телекомпании. Блеск металла, зеркальные блики иллюминаторов, шумный, низкий заход над взбаламученным морем – это походило на атаку. Я испуганно вскочил, ничего не понимая. Что происходит? Спецслужба? В чем была замешана Ирена? Да, она находилась в стране нелегально, однако не станет же спецслужба из-за этого посылать вертолет. Но может, это не спецслужба, а организованная преступность; так или иначе, Ирена натворила что-то скверное. Или же в вертолете сидят инвесторы, которые планируют устроить в бухте курорт? Нет, бухта объявлена природным заповедником, следовательно в вертолете сидят агенты спецслужбы или мафиози, в костюмах или кожаных куртках, с планшетниками или пистолетами или с тем и другим. Предупредить Ирену? Но найду ли я дорогу?

Я почувствовал, что стою под навесом не один. Обернувшись, я увидел в нескольких шагах от себя паренька, который двумя ночами раньше сидел на балконе, уставившись на меня темными, глубоко посаженными глазами. Кари. Лицо паренька выглядело столь необычно, что мне было трудно определить его возраст. Пожалуй, больше восемнадцати, достаточно взрослый, чтобы предупредить Ирену.

– Сможешь предупредить Ирену?

– Чего им надо?

– Не знаю. Но ей нужно сообщить, что прилетел вертолет.

Кивнув, он повернулся и побежал, быстро, легко, ритмично. Я смотрел ему вслед и слышал его, пока он не скрылся на холме за деревьями. Потом я опять услышал плеск волн и их шуршание, когда они откатывались по гальке обратно в море. Сощурившись, я посмотрел на солнце.

Тут вертолет появился снова. Сначала я услышал его, а потом увидел. Он подлетел к старому дому, под навесом которого я стоял, повисел в воздухе, снизился и приземлился прямо на мол. Море опять взбаламутилось. Потом мотор заглох, и вертолет опустил лопасти. Вышедший из кабины пилот помог вылезти пассажиру. Старый, тощий человек, опирающийся на трость, с седой, но густой шевелюрой, осанка прямая, движения уверенные. Гундлах.

– Вас прислал сюда Швинд? Вы опять представляете его интересы? Он хочет заполучить картину, так ведь? – Гундлах шел в мою сторону, не отрывая от меня взгляда, энергично опираясь на трость и говоря без умолку, пока не остановился прямо передо мной.

Он разозлил меня. Гундлах не понравился мне уже при первом визите к нему, когда он взял меня под руку; при наших встречах на различных приемах он всегда казался мне высокомерным, а сейчас он был просто груб.

– Разве вы не отдали ему картину? А он не получил за это Ирену? Которую вы не смогли удержать?

Гундлах презрительно засопел:

– Ребячество! Картина принадлежит мне. Она пропала, а теперь нашлась. Ваш клиент…

– Швинд не мой клиент.

– Тогда зачем вы тут?

– Какое вам до этого дело?

Он махнул рукой:

– Вы всегда были излишне чувствительны. Удивительно, что вы преуспели в адвокатской карьере. Когда Ирена вернется?

Я пожал плечами.

– Тогда я здесь осмотрюсь. Хорошее местечко она себе выбрала: никто здесь не бывает, никто не мешает, а ведь здесь ничего ей не принадлежит. Мне же приходится за все платить тяжким трудом.

Он шагнул к дому, но тут же обернулся и смерил меня взглядом:

– Вы здесь… – Он покачал головой. – Вы всегда были у меня под подозрением, но я не верил, что вы, как адвокат, решитесь на подобный шаг. – Он рассмеялся. – Во всяком случае, у вас отменный нюх, лучше, чем у меня. Если бы я мог тогда представить себе, что эта картина будет стоить больше двадцати миллионов…

Я смотрел, как он зашел в нижний дом, вышел оттуда, поднялся по лестнице в верхний дом и скрылся внутри. Его трость стучала по ступеням лестницы, по половицам в доме; не видя его, я продолжал слышать стук трости. Потом стук затих. Пилот сел на край мола и, болтая ногами, закурил сигарету.

Я шел навстречу Ирене, пока мог различать следы колес джипа, которые вели к дальним дворам. Потом, усевшись на камень, принялся ждать. Воздух опять полнился ароматами сосен и эвкалипта, стрекотанием цикад. Хотя накануне шел дождь, теперь все просохло. Трава, кустарник побурели, сухие ветки деревьев торчали в небо. Я услышал джип издалека.

Ирена вновь выглядела измученной. Я сказал, что прилетел Гундлах; она, вопреки моему ожиданию, не испугалась, а оживилась, глаза заблестели, на щеках зарозовел румянец, голос окреп. Она захотела узнать, о чем мы говорили, и я рассказал ей.

– Да, – сказала она со смехом, – он такой.

– Ты ждала его?

Она кивнула.

– Ты отдала картину в Художественную галерею, чтобы заманить его сюда?

Услышав слово «заманить», она пожала плечами – то ли уклончиво, то ли утвердительно, то ли отрицательно или даже раздраженно.

– Швинд тоже здесь появится?

– Надеюсь.

– А обо мне ты вспомнила, отдавая картину в Художественную галерею?

– Собиралась ли я тебя заманить? Мне хотелось еще раз увидеть Петера и Карла. О тебе я не думала.

Я почувствовал обиду, хотя понимал, что не имею на это права. Несмотря на тряску, она заметила мою обиду, положила ладонь мне на руку. Я отвел ладонь:

– Ничего. Тебе лучше держать руль обеими руками.

– Я хочу выяснить, что осталось от прошлого. Кем я была тогда для них?.. Только трофеем и музой? Думаю, я любила в них решимость идти до конца, неукротимость, с которой Петер стремился ко все большему богатству и все большей власти, и ту неукротимость, с которой Карл пытался создать совершенное произведение искусства. Они оба были одержимыми, а я искала чего-то, что и меня сделало бы одержимой. Я получила наследство, мать позволяла мне делать все, что мне заблагорассудится, так как хотела, чтобы я позволяла ей то же самое, я изучала историю искусства, работала в музее, думала… Я вправду думала, что с настоящим мужчиной буду жить настоящей жизнью. Такой жизнью, которая сделает меня одержимой чем-то великим, ради чего я могла бы пожертвовать всем.

Почему она заботилась о бездомных детях, вместо того чтобы нарожать собственных детей? Но я задал другой вопрос: что, собственно, должно было остаться от прошлого?

– Что Гундлах по-прежнему стремится ко все большему богатству и все большей власти? Что Швинд до сих пор пытается создать совершенное произведение искусства?

Она остановила машину.

– Не знаю.

– Что они все еще любят тебя?

– Это было бы глупо. – Она умолкла, потом заговорила медленно и нерешительно: – Мне достаточно просто увидеть их прежними. И увидеть в себе опять, почему я любила их. И почему ушла от них. Ты вел размеренную жизнь. А моя жизнь похожа на вазу, которая упала на пол и разлетелась на куски.

Встретившись, Ирена и Гундлах обнялись. Они засыпали друг друга вопросами, пока со смехом не поняли, что вопросов слишком много и касаются они слишком обширных тем. Остались самые простые. Будет ли он ночевать здесь? Пилот тоже? Не проголодались ли они? Гундлах сначала предложил отправить вертолет за едой для ужина, но потом вполне довольствовался тем, что нашлось у Ирены. Пока мы с Иреной занимались стряпней, он стоял рядом и, опершись на трость, пересказывал нам статью из «Нью-Йорк таймс» и появившиеся следом сообщения немецких газет. Картина «Женщина на лестнице» занимала прочное место в альбомах, посвященных творчеству Швинда, но при этом никогда не выставлялась, а сам Швинд уклончиво говорил о ее местонахождении, что создавало вокруг картины ауру таинственности, сделавшую сенсацией экспозицию «Женщины на лестнице» в Художественной галерее Нового Южного Уэльса.

Гундлах пригласил пилота к ужину, но после ужина вновь велел уйти. Он с удовольствием избавился бы и от меня. Когда Ирена поставила на стол свечи и вино, он спросил ее:

– Нельзя ли нам переговорить с глазу на глаз?

Улыбнувшись, она ответила:

– У меня нет от него секретов.

Меня это обрадовало, хотя и не было правдой.

Гундлах рассказал о собственных успехах, о своих детях, о тревогах за судьбы концерна и страны, о чувстве гордости за то, чего добился в жизни. Я не услышал в его словах никакой одержимости. Лишь самодовольство человека, который хвалится своими достижениями. Как и в случае со мной, все адресованные ей вопросы Ирена тут же возвращала Гундлаху, ничего не рассказывая о себе. Похоже, это его не смущало; я спросил себя, не настаивает ли он, как и я, на своих вопросах из вежливости – или уже знает о ней все, что ему нужно. Всякий раз, когда она уклонялась от ответа, он усмехался.