Пьеро Дельи Антони - Блок 11

– Ида была обречена, – прошептал Элиас скорее самому себе, чем другим заключенным. – Такова была воля Господа.

– Ее состояние не было критическим! По крайней мере, еще не было критическим. Она, правда, выглядела немного бледноватой, но никто тогда даже и не заподозрил бы, что она больна. Как бы там ни было, мне удалось раздобыть необходимые документы. При помощи золотых часиков и парочки бриллиантов я подкупил один из патрулей, которые не позволяли никому покидать гетто. Иду можно было вывезти, спрятав в автокатафалке, а затем она прибыла бы в свою новую семью. Мириам была согласна. У нее от тоски разрывалось сердце – нелегко расстаться с собственной дочерью, да еще и неизвестно на какое время, – но она была согласна. Наступила ночь, в которую Ида должна была покинуть гетто. Однако в самый последний момент он, – Моше показал на Элиаса, – неожиданно отказался ее отпускать. Он лепетал что-то про Бога, про Авраама и про кого-то там еще и наотрез отказывался позволить Иде уехать. Мы – я и Мириам – его всячески уговаривали, мы его умоляли, однако он упорно стоял на своем. Он не мог смириться с мыслью, что его дочь будет выдавать себя за католичку. Он говорил, что Бог ему этого не простит, что он, Элиас, не может предавать своего Бога… Того самого Бога, по воле которого ты угодил сюда, да, Элиас? На рассвете подкупленный мною патруль сменился, и уже нельзя было больше ничего сделать. Две недели спустя нацисты устроили облаву в гетто. Нас всех оттуда увезли. Когда мы вышли из вагона на железнодорожную платформу, эсэсовцы забрали Иду у Элиаса и Мириам и куда-то ее увели. С тех пор мы не знаем, где она находится. Ида, можно сказать, исчезла. Элиас согнулся вдвое и тяжело задышал. Если бы он смог, если бы здесь, в концлагере, его слезы не были уже давным-давно все выплаканы, он бы сейчас горько зарыдал.

– Это то, что произошло на самом деле. Именно так была разрушена семья Элиаса. Ида исчезла, а Мириам… С того момента, как Элиас не дал мне вывезти Иду из гетто, Мириам стала его ненавидеть. Она не позволяла ему к ней даже прикасаться. Элиас для нее больше не существовал. Мириам замкнулась в себе. Она испытывала очень сильные душевные страдания. Она испытывала такие страдания, каких вынести не могла.

– А ты решил ее утешить, да? – Элиас бросил на Моше гневный взгляд, а затем отвернулся. – Смотрите! – вдруг сказал он, вытаскивая откуда-то из-под своей куртки потертую фотографию и показывая ее другим заключенным. – Это Ида. Моя маленькая Ида.

Окружавшие Элиаса заключенные стали в нее всматриваться. С фотографии на них смотрела Ида – маленькая, милая, с длинными белокурыми косами и с грустной улыбкой обреченного человека.

– Ты безумец, – сказал Берковиц. – Ты спрятал у себя фотографию! Если об этом станет известно, тебя до смерти забьют палками. Ты подвергаешь себя бессмысленному риску!

Элиас, ничего не отвечая, лишь пожал плечами. Он держал фотографию в руке так, как будто это было нечто очень-очень хрупкое. Несколько секунд спустя он засунул ее обратно под куртку.

– Она – единственный человек в мире, который меня никогда-никогда не обманывал.

– Хватит! – сказал Отто. – Хватит уже этих мелких буржуазных драм. Мы в концлагере. Предаваться сентиментальным переживаниям по поводу нашей прежней жизни нет никакого смысла. Этой жизни больше не будет. Нам нужно думать только о том, что происходит с нами сейчас.

Яцек сделал шаг вперед.

– Хорошо, очень хорошо… А теперь давайте-ка посмотрим, кто оказался здесь, в этом бараке… «Красный треугольник», подозреваемый в том, что он предатель, еврей-торгаш, предавший лучшего друга, набожный еврей, не позволивший своей дочери спастись и тем самым толкнувший жену в объятия своего приятеля, гомосексуалист, с которым имели интимную близость многие Prominenten и который получал от них за это различные поблажки, богатый еврей-финансист, до недавнего времени имевший деловые отношения с нацистами, старый еврей, который уже вот-вот умрет…

– Не забудь про уголовника-поляка, который выслуживается перед эсэсовцами, и его помощника, который даже здесь, в этом бараке, и то уже пытался избивать других заключенных, – сказал Моше. – Получается, что подходящих кандидатов на расстрел у нас тут более чем предостаточно.

– Подождите-ка, – вмешался Берковиц. – Вы упомянули восемь человек, а нас здесь – девять. Вы забыли про него, – Берковиц кивнул в сторону блондинчика.

– И то верно, – сказал Яцек. – Думаю, уже пришло время разобраться, кто он вообще такой. Сейчас, возможно, выяснится, что в нашей компании есть и вполне приличные люди.

Они подошли к блондинчику, по-прежнему хранившему молчание, но так и не успели задать ему ни одного вопроса: дверь барака снова отворилась.

Обершарфюрер застыл, широко расставив ноги, посреди входа в прачечную.

– Комендант хочет знать, выбрали ли вы кого-нибудь, – сказал он.

– Он дал нам время до завтрашнего утра, – ответил Берковиц. – А сейчас… который сейчас час?

– Восемь.

– Почему же нам не принесли похлебку? Мы не ели ничего с сегодняшнего утра…

– Направьте по этому поводу официальную жалобу по форме WH-114. Заполните соответствующий формуляр. Его должен взять у вас соответствующий Blockältester, а у него – Lagerältester.

Обершарфюрер, довольный своей шуткой, рассмеялся.

– Похлебку вы рано или поздно получите, – сказал затем он. – А сейчас нам нужно заняться кое-чем иным.

Он обернулся и подал какой-то знак солдатам, стоявшим снаружи барака.

Häftlinge – все девять – затаили дыхание.

В просвете двери появилась ладонь – ладонь с тонкими, хрупкими, почти прозрачными пальцами. Мгновением позже стала видна вся рука – рука в полосатом рукаве. Затем…

В барак зашла женщина.

Сделав несколько шагов, она нерешительно остановилась: ее ослепил свет лампочки. Моше и Элиас побледнели.

– Мириам, – позвал Моше.

Элиас ничего сказать не решился. Нижняя челюсть у него дрожала.

Женщина стояла молча. Она была одета в слишком большую для нее полосатую униформу, более чем наполовину скрывавшую худющие ладони и ступни. Волосы ее были коротко подстрижены и топорщились неровными клочьями. Машинка парикмахера, как обычно, поработала кое-как. Под глазами у женщины виднелись темные круги, щеки запали, а глаза во ввалившихся глазных впадинах сильно выдавались вперед. Лишь легкое подрагивание век выдавало ее волнение.

– Прекрасно, прекрасно, – усмехнулся обершарфюрер. – Вы, я вижу, друг с другом знакомы. Значит, вам будет весело. Инструкции запрещают держать мужчин и женщин вместе, но на этот раз мы сделаем исключение. Если вам это не понравилось, напишите жалобу по форме КК-206. Не проронив больше ни звука, он повернулся, покинул барак и закрыл за собой дверь. Häftlinge остались одни. Их опять стало десять.

– Мириам, – снова позвал женщину Моше, делая шаг по направлению к ней.

Мгновением позже шаг к ней сделал и Элиас, однако, осознав, что Моше его уже опередил, он резко повернулся, отошел в сторону и уставился на стену, пытаясь казаться равнодушным.

– Мириам… – повторил Моше, подходя к женщине. Та ему ничего не ответила.

Лицо Алексея расплылось в ухмылке.

– Ух ты! – сказал он. – Похоже, к нам сюда прибыла лагерная потаскушка.

Пауль, все это время хранивший молчание, вдруг с рассвирепевшим видом рявкнул:

– Ruhe, Schwein![58]

Подскочив к Алексею, он ткнул ему пальцем в грудь и сказал:

– Я займаю посаду в германському управлінні. Якщо доторкнешся до цієї жінки ще раз, я зроблю так, що ти згориш у крематорії. Зрозумів?[59]

Алексей, побледнев, испуганно закрыл рот. Присущая ему наглость тут же куда-то улетучилась. Так ничего и не ответив, он опустил взгляд и уставился в пол. Остальные заключенные ошеломленно смотрели на эту сцену, не понимая, что происходит.

– Что он тебе сказал? – спросил у Алексея Яцек.

Его помощник ничего не ответил хозяину.

Моше тем временем подошел почти вплотную к Мириам и протянул было руку, чтобы легонько погладить ее по голове, однако не успел ее коснуться, как она резко отбила ладонью его руку в сторону.

– Не трогай меня!

– Мириам, ты не знаешь… Мы…

– Все я знаю. Herr Oberscharführer мне все разъяснил. Мы должны выбрать одного из нас до завтрашнего утра.

– Об этом и идет речь. Мы…

– Делайте, что хотите, – перебила его Мириам. – Мне на это наплевать. Мне уже вообще на все наплевать, разве ты не понимаешь?

Обойдя быстрыми шагами Моше, она раздвинула развешенную на веревках одежду и ушла в темную часть барака. Моше направился было вслед, но ему вдруг преградил путь Элиас.

– Нет, – сказал раввин. – Оставь ее в покое. Ты и так уже причинил ей много вреда.

Моше попытался было обойти Элиаса, но тот схватил его за запястье и впился в него пылающим взглядом: