– Мистер Вандерлу?
Да, его имя. Вспышка света говорит с ним. Солнце. Он перестал быть собой, сбросил маски – мужа, отца, наставника, солдата. Главное послание жизни прозвучало на языке, которого он не знал. В одно мгновение величие мира обернулось шуткой, невинность молодости – корыстной ложью. Он понял, что сгусток перед ним жаждет лишь одного – своего дьявольского удовольствия. Не совета, не дружбы. На Планта Вандерлу, героя, ему плевать. Незнакомец на коротких ножках явился над ним посмеяться.
– Рауль, какого черта?
– Что, в чем дело?
– Какого черта?
Но опять завыли сирены, опять огонь пулеметов, земля превращается в грязь и кровь, джунгли… Возьми себя в руки, возьми себя в руки!
– Приведи мою жену. – Он постучал пальцами по виску и посмотрел на бесформенный сгусток, щурясь от света, почти готовый взмолиться. – Приведи мою жену.
Рауль, подумав, сказал:
– Она у нас дома. С мамой.
– Срань, – пробормотал Плант. – У меня галлюцинация. Это не по правде, я… Я знаю. Если хочешь помочь. Чего-то нет. Тебя здесь нет, совсем.
– Что?
– Сукин ты сын, – сказал Плант. – Со своими девками. Повзрослей. Похудей и не долби людям мозги. Понял? Не долбись с ними. Не долбись!
– Простите, – попятился сгусток. – Что… Я не понимаю.
– Я тоже. – Он плакал. – Я тоже. Иногда так бывает, это… Я знаю, у меня галлюцинация. Я не спятил. Комок симптомов. Врач поможет, правда? Понимаешь? Лекарства не нужны, в жопу лекарства. Это моя правда, я прав! Понимаешь ты? Это я. Неудачник сраный. Я… Господи, Рауль, приведи мою жену. – (Я его убью. Убью. Он умрет. Он умрет.) – Нет, иди сюда. Иди сюда.
Сгусток осторожно придвинулся и опустился на колени. Он умрет.
– Знаешь, что бы я сделал на месте твоего отца?
– Я вообще-то не знаю, кто мой…
– На месте твоего отца, – сказал Плант, сжимая пальцы на шее, – я бы сгорел от стыда. – Он давил все глубже, чувствуя бульканье в горле. – Мне было бы усраться как стыдно. Уже стыдно. Из-за таких ушлепков, как ты, все и случается. Таких, как мы, мы тут заодно. Из-за нас все идет в жопу, и мне за тебя стыдно.
Сгусток сопротивлялся. Он вцепился Планту в плечи, толкался, мерзко хрипел, пытался сглотнуть, втянуть в себя воздух.
Плант знал, что именно он убивает. Пустоту, которая притворялась кем-то. Пустоту, надевшую маску. А под ней ничего не было. Его пальцы давили на шею, сжимались и дрожали от восторга, которому он раньше не давал воли. Где мой нож? Сука, я тебе горло вскрою, ты доигрался. Ты никто, травинка, я тебя буду крошить, пока таких, как мы, на свете не останется.
Крик со всех сторон. Кто-то вцепился в спину, ударил по лицу.
Плант усилил хватку, и лицо мальчишки потемнело – красивый багровый оттенок, толстые губы.
Голос его сына зазвенел от соседского дома, глубокий пустой голос Гордона, в кои-то веки пронизанный настоящим чувством:
– Пап? В чем дело? Пап?
– Господи, – сказал Плант, уставившись в пустое лицо Рауля. Потом поднял глаза и увидел, как сын, другой сгусток, приблизился, отбросил очки и схватил его за руку.
– Ты что делаешь?
– Парень. – Плант поглядел вниз. – Рауль.
– Что ты наделал?! – закричал Гордон Вандерлу.
– Плант? – Женский голос.
– Мам! – Голос мальчика. – Что это?
Плант почувствовал удар по лицу, но слабо, онемело: он все фиксировал – ход событий, распутывающийся клубок рассудка, – но не понимал, что это значит; его жена стояла на коленях над Раулем, держала его голову, гладила волосы; Гордон со смесью ужаса и растерянности (или восторга?) уставился на отца, который через несколько мгновений осмыслит, что сделал или не сделал, и вернется к своему обычному состоянию.
Сорви еще травы.
Ричард Леммер
Ингредиенты[17]
Медсестра чуть не шлепается на задницу. Она бежит по больничному коридору, не замечая желтой таблички с надписью: «Осторожно: скользкий пол!» Начинает катиться, как по льду, но вовремя хватается за оконную раму. На этот раз обошлось без жертв.
Растерянный, убитый горем мужчина провожает медсестру взглядом, потом садится на пластмассовую скамейку и берет левую руку Моррис в свою правую.
– Почему… почему ты не рассказала мне раньше? Это случилось тогда же, когда ты получила шрамы?
Он вздыхает, трет поросший щетиной подбородок и наконец спрашивает:
– Как это случилось?
Глаза у него влажные. Не потому, что он расстроен. Просто он перестает моргать, если говорит о чем-то серьезном, – это сознательное решение.
Когда любишь кого-то, кажется, что знаешь все его грязные секреты: сколько фтора содержится у него в воде, сколько цианида в яблочных семечках, сколько жиров в обедах «Хэппи мил». Кажется, что знаешь обо всех его отметинках и трещинках – о гемофилии, кривых зубах, аллергиях.
Он сжимает левую руку Моррис. Ему так хотелось иметь детей. Своих детей.
Хотелось одевать их в хлопчатобумажные джемперы, произведенные этичными методами, девочек – в голубые, мальчиков – в розовые, каждым джемпером нанося удар по гендерным стереотипам. Кормить их детским питанием из экологически чистой картошки и морковки местного выращивания. Покупать традиционные игрушки, которые в достойных условиях и за достойную плату мастерят умельцы из стран третьего мира.
Теперь ему хочется одного – услышать историю, давным-давно похороненную и забытую.
* * *
В тишине закрытого супермаркета скучающая кассирша в форме направляется к отделу «Кухни народов мира» со все еще холодным поддоном в руках, на котором штабелями лежат куриные сате. Целая груда куриных сате.
До финального матча Кубка Европы они пользовались спросом. Как и креветки из болот Бангладеш, где их за гроши разводят полуголые работники. Гамбургеры, производимые на месте вырубленных лесов Амазонии, вообще расходились как горячие пирожки. Лагер, который везут по бесконечным дорогам Европы дальнобойщики, тоже пользовался спросом, но с лагером так всегда.
За грудой куриных сате лица девушки не видно – только слышен глубокий голос с размеренными интонациями северной Англии:
– Я думала, он меня стукнет.
Все только покупают, покупают и покупают. Никто даже не задумывается, сколько людей по всему миру гнут спину ради того, чтобы один довольный покупатель смог пригласить друзей на барбекю. Проходит дождь, проносится буря, зародившаяся на высоте тысячи футов над Атлантическим океаном, – и урожай уничтожен. Все труды насмарку.
А некоторые покупают, покупают, покупают и не задумываются даже о тех людях, которые обслуживают их на кассе.
– Я ему объясняю: «Извините, сэр, без чека мы не можем вернуть вам деньги. Такова политика магазина». Но он же не слушает! У него же дерьмо вместо мозгов. Талдычит мне одно и то же. Еще и права покупателей приплел, придурок!
Джен исчезает в глубине ряда с мясными изделиями. Четыре девушки, раскладывающие товары в отделе «Кухни народов мира», смеются. Все они отлично ее понимают.
Джен возвращается, прислоняется к полке с макаронными изделиями и говорит:
– Иногда так и хочется плюнуть на эти их луковые колечки в кляре!
По другую сторону полок, в отделе «Здоровое питание», кто-то произносит:
– Кстати о «плюнуть»…
Потом тот же бестелесный голос, сочащийся сквозь пачки с разными видами сахара из дальних-дальних стран, добавляет:
– Подождите секунду.
Сахар – товар первой необходимости. Он всегда хорошо продается. Сахар из Фиджи, Маврикия и Свазиленда, где работники на плантациях не получают почти ничего, зато король, владелец Королевской сахарной корпорации Свазиленда, может подарить по новенькому «БМВ» каждой из своих десяти жен.
Пачка свазилендского сахара продолжает:
– Девчонки, сейчас я вам такое расскажу…
И эта пачка сахара, этот бестелесный голос, принадлежащий Аните, рассказывает им об игре.
Анитина сестра Маргарита тоже работает в супермаркете «Сейфвей», только в соседнем городке, Стейнсе-на-Темзе. Тамошние кассирши играют в игру под названием «Товародвижение», о которой узнали от подруги чьей-то подруги. Каждая из играющих вносит десять фунтов, а победительница получает все деньги.
Условия следующие: нужно проходить целый день, нося в себе заранее выбранный предмет – так, как может только женщина. Если сдаешься, то возвращаешь предмет на место – на ту самую полку, откуда взяла.
– Даже не верится, – говорит Джен.
– А я, например, и не верю, – подает голос кто-то из-за полки с макаронными изделиями.
– Чушь, чушь и еще раз чушь, – подытоживает светловолосая девушка, прежде чем уйти.
И тут, к всеобщему удивлению, облаченное в форму женское тело, раскладывающее итальянские спагетти, произносит:
– А знаете что… Пятьдесят фунтов мне бы не помешали…
