«О, – подумал я – Он чего-то хочет от меня. А! Чаевые!» В ту самую секунду, как я достал кошелек, лицо посыльного снова включилось, и он опять стал двигать челюстью. Я рванул липучку, скреплявшую стороны бумажника, и протянул ему несколько долларовых купюр. В мгновение ока мы остались одни в номере, с чемоданами у двери.
Я навсегда запомнил этого чувака. Понятия не имею, кем он был, но теперь знаю точно, кто он сейчас. Он воспользовался тишиной как приемом, чтобы дать понять молодому человеку, еще неопытному (кстати, как и некоторые взрослые) и не сообразившему, что пора дать чаевые. Это, дорогие гости, и есть настоящий нью-йоркский посыльный. Во всем мире посыльные, или коридорные, серьезно относятся к доллару, но в Нью-Йорке к доллару серьезно относятся все, что делает посыльных абсолютно помешанными на нем.
Я заставил себя подняться с парапета набережной канала Нюхавн, отдал все свои бутылки ближайшему сборщику и сел на самолет до Нью-Йорка. После бессонного полета я снова въезжал в этот город. Сразу же возникла одна проблема, острая и повсеместная. Со временем я понял, что именно эта конкретная неприятность, уже упоминавшаяся выше, будит меня по утрам и укладывает спать ночью.
Деньги.
Точнее, их нехватка.
Я снял комнату в четырехкомнатной квартире в Бруклине, в районе, тогда называвшемся Бушвик. Моя плата, и без того ужасно высокая, вскоре поднялась, когда район стали называть Восточным Уильямсбургом, а затем и просто Уильямсбургом. Это было еще до того, как в Уильямсбург вернулись 80-е, когда мужчины еще носили мужские брюки. Но это уже витало в воздухе: стиль витал повсюду. Стиль и глупость. И аренда не отставала. В первый месяц у меня были деньги. Во второй – если честно, нет. Я занял у родителей и постепенно влез в долги. Казалось, Нью-Йорк обожает бедность, потому что у всех так хорошо получалось не иметь денег.
Поверьте мне, я искал работу. Но не в отеле. Моя карьера в сфере гостеприимства стремительно развивалась, но я самовольно ее оставил. И, хотя в моем резюме больше ничего не было, я по-прежнему считал, что будет умно так жить и дальше, уворачиваясь от пуль. Теперь я в Нью-Йорке и могу выбирать, чем заниматься. Поэтому три месяца я пытался получить работу где-то еще. Где угодно. Я думал: пора направить все, чему я научился, в другое русло, на другую карьеру.
Стойте. А чему такому я на самом деле научился?
В то время мне было по-настоящему страшно. До глубины души. Я осознавал, что время идет, а я ничего не нашел. У меня был диплом по философии, который не годился ни для какой работы, и я даже не уверен, что образование само по себе хоть как-то на меня повлияло (неправда; оно сделало меня пиздецки умным). Но чего реально ценного я достиг с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать? Ну, я повидал кое-что – Европу, стрип-клубы, туалеты в барах, кокаиновые вечеринки, мертвого бомжа, которого сгребли с улицы бульдозером, как затвердевший кусок собачьего дерьма, поножовщину, театральные кулисы, рулетку в России, капоты, подвалы, мансарды, спальные районы, центр и прочее. Но чем все это было? И вот теперь я был в огромном апокалиптическом городе, который, конечно, не заметил моего приезда и не должен был заметить, как меня унесет автобус или смерть.
Все это – большая куча ничего не значащих вещей. И все-таки мне нужна была эта чертова работа.
Я начал атаковать издательский бизнес. Здесь, в огромных крепостях по всему Манхэттену, располагались все издательства. Конечно, кое-какой мой опыт вкупе с давней любовью к книгам делал меня ценным кадром для любого издательства. Вот только они так не считали. Я не мог добиться даже собеседования. Я даже не получал письменных отказов с объяснением причины. Я даже не мог попасть внутрь здания. Но иногда я стоял снаружи на холоде и смотрел внутрь. Это они мне позволяли.
Я все еще обретался комнате той четырехкомнатной квартиры в районе, теперь официально называвшемся Уильямсбург, Бруклин. Там же жили три женщины, ни с одной из которых я не спал; как правило, мне постоянно не хватало денег на аренду, стояла адски холодная зима, я наливался дешевым пивом: 680 граммов – 99 центов.
Я стоял перед огромным стеклянным входом в издательство, как какой-нибудь нищий Гэтсби, и смотрел вниз, во внутренний двор здания – больше похожий на свалку мусора, на Большой центральный вокзал для огромных городских крыс. Но всю эту гадость покрывало толстое одеяло белого снега, и крупные снежинки продолжали падать, делая его еще толще. Мои соседки по квартире, к их очевидному раздражению, всегда находили меня на большом общем чердаке, слушающим музыку, пьющим пиво из высоких банок адски желтого цвета, прижавшимся лбом к заснеженному окну, рядом со мной на диване стоял бумажный пакет с эмпанадами – единственной едой в округе, которую я мог себе позволить. Сначала продавец этих блинчиков с мясом по доллару штука, торговавший с убогой тележки, припаркованной рядом с убогим магазинчиком, где все по доллару, не узнавал меня. Потом, когда мои визиты участились, он неохотно признал мое существование. Позже, когда стало ясно, что его блинчики с мясом – единственное, что не дает мне умереть, эээ, он пожалел меня, что выразилось в виде раздражения, а затем в решительном отказе снова меня узнавать. Ну да ладно, бог с ним. Он выходил даже в метель, и до сих пор стоит там, на углу Гранд и Гумбольдт-стрит. За восемь лет он поднял свои цены всего на двадцать пять центов.
– Мы даем тебе пятнадцать дней на погашение долга по аренде, в противном случае ты не получишь свой залог и вылетишь отсюда.
Эту маленькую зажигательную речь из серии «плати или вали» произнесла главная запевала в квартире. Она сидела внутри установленной по всем правилам двухместной палатки, которую недавно водрузила в просторном лофте квартиры. Мне пришлось наклониться и заглянуть в палатку, чтобы получить эту информацию.
– Меня не волнуют твои проблемы. Пятнадцать дней, или пойдешь на улицу. Без разговоров. Вон.
Джилл. Мы никогда не ладили. Она носила все по последней моде (которая, по странному совпадению, оказывалась последней модой двадцатилетней давности), а ее бойфренд, хоть и старше меня, одевался почему-то как британский школьник – в галстуки-бабочки, спортивные куртки с заплатами на локтях и шорты цвета хаки с бежевыми носками, торчавшими из коричневых туфель. Я ее сильно недолюбливал, но уже выяснил тогда, что это весьма распространенное чувство в отношениях между людьми в Нью-Йорке. В Новом Орлеане люди активно старались поладить, найти общий язык и наслаждаться обществом друг друга. Здесь легче было просто жить и, знаете, ненавидеть – и, черт возьми, у меня это хорошо получалось.
– Можно мне еще раз воспользоваться факсом, Джилл?
– Нет, потому что он в моеееей комнате. Тьфу. Ладно. Только два факса. Пошли, – сказала она, вылезая из палатки.
В этот момент – пакет с эмпанадами, почти прозрачный от жира, последний глоток моей теплой и тошнотворной квартиры для высоких парней, и снег, все еще ложащийся на город – я сломался. Я сломался, как маленький сучонок.
Два факса. По одному – да-да, вы угадали – в два пятизвездочных отеля.
Два дня спустя – два собеседования.
Однажды стал отельной шлюхой – будешь ею всю жизнь.
Я был похож на проститутку, пытавшуюся получить должность секретарши только для того, чтобы интервьюер обошел стол, подошел вплотную, возможно, положил руку мне на колено и сказал: «Послушай. Ты шлюха. Ты хорошая шлюха. Почему бы тебе не перестать заниматься ерундой и не вернуться на свое место на улице, а? Давай, детка, это не так уж и плохо, правда же?»
Первый отель состоял в ассоциации «Исторические отели Америки». Это означало, что его не ремонтировали. А это, в свою очередь, означало, что он был изношен до дыр. Собеседование проводилось в кабинете с желтым мерцающим светом в подвале.
Из газетного объявления было неясно, но потом выяснилось, что вакансия – должность менеджера отдела уборки; проверять каждое утро номера по спискам и все такое. Даже в маслянистом мерцающем свете было видно, что меня эта должность не заводит. Я не хотел этой работы. Старик, медленно задававший вопросы, похоже, тоже не переживал, заполнится ли вакансия.
– Ладно, сынок, зарплата не фонтан. И выше она уже не будет. Но, по крайней мере, ты здесь не перетрудишься, понимаешь? Но рабочий день длинный. Оно тебе надо?
– Нет.
В самом деле, поскольку нам обоим, похоже, было наплевать, я сказал ему, что не могу приходить в семь утра. Кроме того, я попросил на пять тысяч в год больше.
– Но, может, вы разрешите мне приходить около одиннадцати?
– Мы не можем поднять ваше жалованье даже на пять долларов, сынок, и как ты собираешься проверять номера в одиннадцать?
– Значит… нет?
Нет.
Второй отель был крупнее и собеседование оказалось гораздо более профессиональным. На самом деле первое интервью я прошел в их корпоративном офисе на Первой авеню. Как ни странно, оно проходило в просторном фойе здания, где стены покрывали огромные, страшные объекты поп-арта. Со мной беседовала безумно гиперактивная американо-корейская дама, которая постоянно улыбалась и говорила, и ее колено вздрагивало, как будто под током. Мы сидели на современном, почти абстрактном диване с очень неудобными излишне креативными угловыми сиденьями. После того как я положил собеседницу на лопатки величиной своего опыта и произнес свои козырные фразы («лояльность клиентов», «исключительный сервис», «сопереживать и реагировать», «внимание к деталям», «Очень. Легкая», бла-бла-бла и всякая херня»), она что-то восторженно проворковала и направила меня в сам отель, где мне предстояло работать.
