Ознакомительная версия.
Ладживерт замолчал. Не глядя в глаза Ка, он сказал, как ребенок:
– Хотя я читал этот рассказ сотни раз, всегда, когда дохожу до этого места, меня охватывает ужас. Не могу понять, почему я каждый раз отождествляю себя с Сухрабом, который вот-вот убьет отца. Кто хочет убить своего отца? Чья душа может вынести боль такого преступления, груз подобного греха? И уж в особенности такой наивный, как ребенок, Сухраб, с кем я себя отождествляю. Тогда самый лучший способ убить своего отца – убить, не осознавая этого.
Пока я так размышляю, два воина в доспехах вступают в бой и после многочасовой схватки отступают, обливаясь потом и кровью, не сумев одолеть друг друга. Когда я, как и Сухраб, думаю о его отце и читаю продолжение рассказа, я волнуюсь каждый раз, будто читаю это впервые, и с надеждой представляю себе, как ночью этого первого дня отец и сын, не сумевшие одолеть друг друга, каким-то образом друг друга узна́ют.
На второй день войска выстраиваются вновь, вновь отец и сын бросаются вперед и безжалостно сражаются. После долгой схватки в тот день удача улыбается Сухрабу (удача ли это?) – он, сбив с лошади Рустема, повергает его наземь. Выхватив кинжал, он вот-вот нанесет своему отцу смертельный удар, как вдруг кто-то говорит: «В Иране не принято в первом сражении убивать побежденного врага. Не убивай его, зрелые воины так не поступают». И Сухраб не убил своего отца.
Когда я читаю это место, я всегда расстраиваюсь. Потому что я полон любви к Сухрабу. Какой смысл в такой судьбе, уготованной Аллахом отцу и сыну? На третий день схватка, о которой я рассказал, заканчивается совсем не так, как я ожидал. Рустем сбивает Сухраба с ног и, одним махом вонзив свой меч ему в грудь, убивает. Поражает стремительность происшедшего и ужас содеянного. Узнав браслет, Рустем понимает, что убил своего сына, падает на колени, обнимает окровавленное тело и плачет.
В этом месте рассказа я тоже каждый раз плачу: не столько потому, что разделяю горечь Рустема, сколько потому, что понимаю, что означает смерть бедного Сухраба, убитого собственным отцом и действовавшего ради любви к своему отцу. В этом месте мое восхищение любовью по-детски доброго Сухраба к отцу сменяется глубоким и зрелым чувством жалости к Рустему, связанному обычаями и правилами. По ходу рассказа любовь и восхищение, которые вызывал у меня мятежный и своевольный Сухраб, переходят на могучего Рустема, которого связывало чувство долга.
Ладживерт замолчал, и Ка позавидовал тому, что он может рассказывать историю с таким убеждением.
– Но эту прекрасную историю я поведал тебе не для того, чтобы продемонстрировать, как я с ее помощью истолковываю свою жизнь, а для того, чтобы сказать, что ее забыли, – сказал Ладживерт. – Этому рассказу из «Шахнаме» Фирдоуси по меньшей мере тысяча лет. Когда-то миллионы людей от Тебриза до Стамбула, от Боснии до Трабзона знали эту легенду и, вспоминая ее, осознавали смысл своей жизни. Как те, кто сегодня на Западе думает об отцеубийстве, описанном у Эдипа, и предается навязчивой идее Макбета о троне и смерти. Но сейчас все забыли эту историю из-за того, что преклоняются перед Западом. Старые рассказы исключили из учебников. Сейчас в Стамбуле даже нет книжного магазина, где можно купить «Шахнаме»! Почему?
Они немного помолчали.
– Знаю, о чем ты думаешь, – проговорил Ладживерт. – Разве человек убьет другого человека ради красивой истории? Разве не так?
– Я не знаю, – ответил Ка.
– Тогда подумай, – сказал Ладживерт и вышел из комнаты.
Безбожник, не желавший себя убиватьЛадживерт неожиданно вышел из комнаты, и Ка на какое-то время охватила нерешительность. Сначала он подумал, что Ладживерт сразу вернется; вернется для того, чтобы спросить у Ка о том, о чем он предложил ему подумать. Но затем он понял, что это не так: ему что-то сообщили, но в вычурной и странной форме. Была ли это угроза?
Однако Ка не чувствовал, что в этом доме ему грозит опасность, скорее ощущал себя чужим. В соседней комнате уже не было матери с ребенком; не замеченный никем, он вышел на улицу. Ему вдруг захотелось спуститься по лестнице бегом.
Снег шел так медленно, что, казалось, снежинки повисли в воздухе. Эта замедленность создавала впечатление, что время остановилось, и почему-то вселяла в Ка ощущение, что прошло много времени и многое изменилось, хотя встреча с Ладживертом и заняла только двадцать минут.
Он вернулся на вокзал тем же путем, которым пришел, пройдя вдоль железной дороги и мимо зернохранилища, которое под снегом напоминало огромную белую тень. Когда он проходил по грязному и пустому вокзалу, к нему подошел пес, дружески помахивая хвостом-колечком. Пес был черный, но на лбу у него было совершенно круглое белое пятно. Ка увидел в зале ожидания троих парней, кормивших пса бубликом. Один из них был Неджип, он прежде своих товарищей подбежал к Ка.
– Пожалуйста, не говорите моим школьным друзьям, откуда я знал, что встречу вас здесь, – сказал он. – Мой самый близкий друг хочет задать вам один очень важный вопрос. Если у вас есть время, если бы вы уделили одну минуту Фазылу, он был бы счастлив.
– Хорошо, – ответил Ка и пошел прямо к скамейке, на которой сидели двое юношей.
Пока на плакатах за их спинами Ататюрк напоминал о важности железных дорог, а государство пугало девушек, желающих покончить с собой, молодые люди поднялись и пожали Ка руку. Они явно были смущены.
– До того как Фазыл задаст свой вопрос, Месут расскажет историю, которую слышал сам, – сказал Неджип.
– Нет, я не расскажу, – волнуясь, отозвался Месут. – Пожалуйста, расскажи за меня.
Ка, слушая рассказ Неджипа, наблюдал за черным псом, радостно носившимся по пустому, грязному и полутемному зданию вокзала.
– История произошла в стамбульском училище имамов-хатибов, как я слышал, – начал Неджип. – Директор этого училища, расположенного в окраинном квартале, пошел по делам службы в один из недавно построенных в Стамбуле небоскребов, которые мы видели по телевизору. Он зашел в большой лифт и начал подниматься наверх. В лифте к нему обратился высокий человек моложе его, показал ему книгу, которую держал в руках, вытащил из кармана нож с перламутровой ручкой, чтобы разрезать страницы, и что-то сказал. Когда лифт доехал до девятнадцатого этажа, директор вышел. Но в последующие дни он начал странно себя чувствовать. Он стал бояться смерти, ему не хотелось ничего делать, он все время думал о человеке в лифте. Он был очень набожным и отправился в обитель ордена Джеррахи, чтобы найти средство от своих страданий. Один известный шейх, до самого утра слушавший рассказ о его переживаниях, как больному, поставил диагноз: «Ты утратил веру в Аллаха и к тому же, хоть и не замечаешь этого, этим гордишься! Этот недуг перешел к тебе от человека в лифте. Ты стал атеистом». Директор вздумал было со слезами на глазах отрицать это, но в глубине души честно признал, что слова достопочтенного шейха были правдой. Он поймал себя на мысли, что уже давно пристает к маленьким красивым ученикам, пытается остаться наедине с их матерями, ворует деньги у одного из учителей, которому завидует. К тому же директор гордился, что грешит: собрав всю школу, он говорил, что все дозволено, что люди из-за слепых суеверий и глупых обычаев не так свободны, как он, вставлял множество европейских слов в свою речь, на ворованные деньги покупал и носил самую модную европейскую одежду. Все это он делал с таким видом, будто всех презирает и считает отсталыми. А ученики его училища изнасиловали своего красивого одноклассника, избили пожилого преподавателя Корана, появились случаи неповиновения. Директор плакал у себя дома и хотел покончить с собой, но не осмеливался сделать это и ждал, что его убьют другие. С этой целью в присутствии самых набожных учеников школы он оскорблял великого пророка (да простит меня Аллах!). Но его не тронули, решив, что он сошел с ума. Он вышел на улицу и начал говорить, что Аллаха не существует (да простит меня Аллах!), что нужно мечети переделать в дискотеки и что все мы разбогатеем, как европейцы, только если станем христианами. Молодые исламисты хотели убить его, но он спрятался. Не найдя выхода своему желанию убить себя и освободиться от чувства безнадежности, он вернулся в тот же небоскреб и в лифте встретился с тем же высоким человеком. Тот улыбнулся ему, дав понять, что знает обо всем, что случилось, и показал обложку книги, которая была у него в руках, – оказывается, средство от атеизма заключалось в ней. Директор дрожащими руками потянулся к книге, но высокий человек, перед тем как лифт остановился, вонзил в сердце директору нож для разрезания бумаги с перламутровой ручкой.
Ка вспомнил, что похожую историю слышал от турок-исламистов в Германии. Загадочная книга из рассказа Неджипа так и осталась неизвестной, но Месут наряду с именами нескольких еврейских писателей, о которых Ка никогда не слышал, способных подтолкнуть людей к атеизму, вспомнил имена нескольких журналистов из числа главных врагов исламизма (один из которых будет убит спустя три года).
Ознакомительная версия.
