– Нету префекта… – сказал он и посмотрел на них с ненавистью. Лицо его лоснилось – он только что ел бифштекс с луком.
– Да мы его видели в окно, – жалобно сказал Фортунато.
– Сказано – нету! – прорычал жандарм.
Судя по лицам, люди разочарованы не были. Фортунато разбередил их, и они поверили было, что имеют право жаловаться но капрал вернул их к действительности. Префекта нет. Начальства нет никогда. В Перу уже много веков никого нету.
– Ладно, – смирился Фортунато. – Мы одного хотим: чтоб он эхо увидел.
И положил у порога свою овцу.
– Вон отсюда! – взревел капрал.
– Кладите овец! – приказал Ривера.
Люди колебались, и в глазах их светился ужас. Много веков они проигрывали сраженья, много веков отступали.
– Выполняйте приказ, – сказал Ривера и положил к порогу свою овцу. За ним последовал Медрано, за ним – остальные. Капрал ревел, жандармы били людей прикладами, но пирамида окровавленных овец неуклонно росла. Высокая гора овечьих трупов поднялась у дверей префектуры, под выцветшей вывеской, сообщавшей, что именно здесь, в двухэтажном здании с зелеными ставнями, обитает представитель президента, его превосходительства дона Мануэля Прадо.
В реве капрала слышался страх. Капрал знал упрямство индейцев и за двадцать лет службы в горах убедился в том, что их общины доводят дело до конца. От усталости ли, от горя или. от какой-то тупости крестьяне клали и клали овец, не понимая, что, упади некрепкое здание, их же первых и раздавит. Префектура в Серро-де-Паско стоит на углу. Справа от нее – магазинчик под названием «Горянка», слева – тупичок, именуемый переулком Свободы (в каждом городе Перу есть улицы Свободы, Единства, Справедливости и Прогресса). Префектура явно клонилась вправо под напором шерстяных валов. Уже нельзя было отличить живых овец от мертвых. Овцы, как ни странно, жуют чуть ли не после смерти. И сейчас – то ли их прогулка оживила, то ли захотелось себя показать, но они жевали, продолжая свое ненужное дело.
Дон Альфонсо Ривера посмотрел на кровавую шерстяную пирамиду…
– Пошли отсюда! – сказал он. – А то у них дом обвалится, и с нас возьмут штраф.
– Да, пошли, – согласился обрызганный кровью Фортунато. Они направились к шоссе. У церкви их нагнала полицейская машина, и взбешенный лейтенант заорал из Окошка:
– Это вы навалили овец у префектуры?
По его резкому тону было ясно, что он не здешний и презренье к индейцам у него в крови.
– Мы, сеньор.
– Кто тут Фортунато?
– Я, сеньор.
– Садись в машину! Префект хочет тебя видеть.
Фортунато влез в пикап и, опускаясь на пол, где тряслись от холода три жандарма, победно усмехнулся. Префект за ним послал. Наконец они и пожалуются. Машина рванула, а над толпой еще витала улыбка Фортунато. Ведь он оказался прав! Пикап исчез в грязных переулках. Остановился он у префектуры. Лейтенант выпрыгнул из кабины.
– За мной! – крикнул он, не обернувшись, и запрыгал через ступеньки, цепляясь за перила, так как лестница сильно покосилась. Фортунато почтительно шел за ним. Приемная была заплеванная, а стояли в ней диванчики в стиле Людовика XVI и шесть шатких соломенных стульев. Президент Республики Мануэль Прадо улыбался со стены над тройной шеренгой орденов.
– Вот он, – сказал офицер какому-то раскосому, жирному, но долговязому типу.
– Ты Фортунато? – спросил секретарь.
Фортунато снял шляпу.
– Да, сеньор.
– Проходи.
Фортунато вошел в кабинет. Вместилище высшей власти департамента было не чище прочих комнат. У жалкого стола, заваленного синими папками, стоял толстый, зобастый и губастый человек. Сеньор Фигерола, префект департамента Серро-де-Паско, был в потертом синем пиджаке о четырех пуговицах, купленном еще до того, как президент его заметил.
– Это вы Фортунато? – спросил он, словно кулаком ударил.
– Да, сеньор, – ответил старик, и во рту у него пересохло от волненья.
Префект Фигерола принялся шагать из угла в угол. Чтобы унять гнев, он трещал пальцами.
– У нас тут не бойня! Зачем этой дряни навалили?
У Фортунато упало сердце.
– Сеньор префект, я только хотел, чтобы вы видели… Я хотел, сеньор…
Префект шагал перед ним, а он все сжимался.
– Я вас в тюрьме сгною! Вы что вздумали? По-вашему, тут сортир, дерьма навалили?
– Хорошо, – сказал старик, стремясь поскорее испить тысячную чашу униженья. – Теперь я вижу, что жаловаться нельзя. Это преступление.
Префекту очень хотелось ударить его, но он вспомнил о своей гипертонии. Он, слава богу, был не из здешней швали и плохо переносил высоту.
– Эй ты, кретин! Жаловаться не преступление! Преступление наложить всякого дерьма возле префектуры!
– Компания нас довела, сеньор. Вам бы самому увидеть эту Ограду.
– Ничего не знаю. Я не первый год у власти, в разных местах служил, а честного индейца не видел. Вам бы только жаловаться, врать путать да притворяться! Вы – раковая опухоль нашей Республики!
– Сеньор, давление повысится! – угодливо напомнил секретарь, и префект сел.
– Что будете делать с этой мерзостью?
– Я их уберу, сеньор.
– Как уберете?
– Как принес, сеньор.
– Вы что, сбрендили? Нет уж, везите на телеге!
– У нас нет телеги, сеньор, – тихо сказал Фортунато.
– Попросите, чтобы вам дали мусорную машину!
– Нам не дадут, сеньор.
– Ладно, – сдался префект. – Ладно. Гомес, позвоните в районную управу от моего имени, пусть дадут грузовик этим идиотам.
Глава двадцать первая,
читая которую, неутомимый читатель увидит даром, как побледнел судья Монтенегро
Твердо веря, что он еще тысячи часов сможет выбирать из тысяч персиков, судья взял персик короткопалой, пухлой ручкой и погладил его розовую кожицу. Километров за пятнадцать от ночного столика, на котором стояли фрукты, инспектор Галарса и власти Янакочи обогнули гору Парнапачай. Эктор Чакон придержал Победителя. На том же красноватом горном уступе другой Победитель, за двадцать лет до этого, припал мордой к воде. Победителю же младшему попить не удалось. Чакон пришпорил его, посыпались камни. На километр ниже шла толпа и не била в барабаны. Эктор взмахнул платком. Сульписия помахала в ответ выцветшим знаменем Республики. Свежий и сладкий персик не насытил судью. Он взглянул на свои швейцарские часы – скоро ли завтрак. Было без восемнадцати двенадцать последнего утра его жизни. Где-то захлебнулись лаем псы. Судья встал и вышел из спальни. Инспектор Галарса остановился в восторге у семи порогов, с которых срывались вниз воды Уараутамбо.
– Какая красота! – сказал он. – Поистине благословенный край… – И он застыл в восхищенье на бело-черном уступе, на котором за двадцать лет до этого Арутинго повествовал о том, что пришлось претерпеть, когда Электрозадиха сцепилась с Вертипопкой. Полюбовавшись водопадами, инспектор обернулся и помрачнел – внизу, в полкилометре, он увидел темное пятно толпы.
– Не послушались вы меня! – огорчился он.
Власти Янакочи опустили головы.
– Простите, сеньор инспектор, – сказал выборный. – Это другие деревни. Им сообщили еще за неделю, à я не успел отменить приказ.
Галарса избегал сталкиваться с прямым неповиновением.
– Что ж, поехали дальше! – вздохнул он.
Ильдефонсо угодливо подошел к качалке. Судья грелся на солнышке. Подошли и работники. Сульписия стала вынимать занозу из ступни. На тропинке вспыхнула алая рубаха всадника.
– Вон Ремихио! – сказала Сульписия и перекрестилась.
– Эту сволочь, – сказал судья, едва раскрывая губы, испачканные непочтительным соком, – эту сволочь надо проучить. Они другого языка не понимают. – Голос его стал жестче. – Сегодня я сам ими займусь. Тут все чаще уводят скот: Власти Янакочи – скотокрады. Сегодня я их посажу, помяните мое слово!
Чтобы хоть немного замазать прегрешения перед инспектором, выборный раздвинул колючий кустарник на его пути. Из-за высоких камней вынырнули крыши поместья. В эту минуту с другой стороны в поместье влетел взмыленный конь – и с него спрыгнул всадник в желтой, пропотевшей под мышками рубахе. Лала Кабьесес пробежал по коридорам и ворвался, еле дыша, во Внутренний дворик, где грелся на солнышке судья.
– Сеньор, сеньор! – кричал он из последних сил.
Судья обернулся. Человек в желтом размахивал бумажкой, и по ее цвету человек в черном понял, что это беда.
– Читайте, сеньор! – крикнул Кабьесес. и протянул ему листок.
Тогда судья понял великую силу писаного слова. Несколько строк, сбивчивых и безграмотных (судья не сразу угадал, что значит «бита»), несколько фраз безвестного и темного литератора так потрясли его, что он побледнел. В прежние годы, когда безденежье гоняло его с места на место, в годы ученья, в тяжкие часы библиотек, судью не оставлял равнодушным чувствительный слог Варгаса Вилы. Однако ни «Цветок в грязи», ни «Девушка с фиалками» не волновали его так сильно, как эти строки. Он посерел. Мы не знаем, стихи или прозу создал неведомый мастер, но он сумел добиться того, что суровый судья уподобился цветом дешевой бумаге.
