«Нынче наблюдал побоище на плантации. Дрались двое невольников. Остальные же стояли в стороне, будто в оцепенении. Невольница, из-за которой разгорелся спор, следила за происходящим невозмутимо, с безразличием. Но, кто бы ни одержал верх в стычке, дело все едино обернулось бы не в ее пользу. Те двое знай себе орали друг на дружку на своем непонятном наречии – бились поначалу на словах да все размахивали руками, а после в ход пошли кулаки и орудия труда. Все изменилось буквально на глазах: сперва было лишь уязвленное самолюбие, засим последовали телесные увечья – рукоприкладство, кровь, зверская резня, и так, покуда один из спорщиков, в конце концов не рухнул замертво, с рассеченной глубокими полосными ранами грудью и раскроенной пополам головой.
Сразу вслед за тем остальные невольники, вместе с той женщиной, развернулись и пошли работать дальше, дабы надсмотрщик не застал их на месте происшествия. Невольник, вышедший победителем, с безучастным видом бросил пригоршню земли на безжизненное тело и отправился дальше рубить тростник. Никто из невольников не вышел вперед, чтобы сознаться в содеянном или что-то объяснить, кого-то обвинить или защитить. Засим последовала полная тишь, нарушаемая лишь постукиванием мотыг, выпалывающих сахарный тростник. Тело же убиенного разложится быстро: уж насекомые, хищные птицы и звери постараются, а солнце с дождем будут им в помощь. Так что скоро оно превратится в бесформенную кучу. И только если надсмотрщик ненароком наступит прямо на эту истерзанную, почерневшую кучу, из-под нее проступят белые кости и гниющая красная плоть. Тогда-то надсмотрщик и поймет, куда подевался невольник, коего недосчитались».
По поводу столь ужасного случая отец Улиссеш сделал лишь одно поразительное наблюдение:
«У Господа раны были такие же, как у того убиенного невольника. Руки его, ноги, чело с иссеченной терновым венцом кожей и, главное, рана на боку от воинского копья – карминно-красная, очень-очень яркая и такая притягательная».
Значит, такими были страсти Христовы – «карминно-красными» и «притягательными». А страдания тех двоих, что дрались не на жизнь, а на смерть у него на глазах? Они не заслуживают его внимания. Как и невольники-ротозеи, которые не подошли к отцу Улиссешу, чтобы сознаться в содеянном или что-то объяснить, кого-то обвинить или защитить. Похоже, к страданиям невольников он оставался совершенно равнодушным. А если точнее, не находил в них ничего необычного: они страдают, как и я, – так что с того?
По мере движения местность постепенно меняется. Португалия, какую он знает, – земля волнующей красоты. Земля, высоко ценящая труд и человека, и животного. Земля, заслуживающая уважения. Вот уже проступают первые признаки девственной природы. Громадные голые валуны. Темно-зеленая растительность, иссохшая, низкорослая. Повсюду бродят козьи стада и отары. Он уже различает Высокие Горы Португалии – там, за этими каменными выступами, торчащими из-под земли, точно коренастые пни на месте бывших деревьев.
Он как на иголках. Впереди – Каштелу-Бранку, настоящий крупный город, самый большой на сознательно выбранной им сельской дороге. Тут приходит мысль: город можно проехать ночью. Людей в это время не будет, а в них вся загвоздка. Улицы, проспекты, бульвары – с этим он уж как-нибудь управится, если никто не будет глазеть, орать и толпиться вокруг. Если он промчится через Каштелу-Бранку, скажем, часа в два ночи, дав полный газ – на третьей скорости, то встретит разве что какого-нибудь случайного рабочего, идущего в ночную смену, или загулявшего забулдыгу.
Не доезжая до Каштелу-Бранку, он бросает автомобиль и идет в город пешком – по привычке спиной вперед. Затем, слава богу, садится на попутную подводу, потому как до города на поверку далековато. Возница спрашивает, не видал ли он чудную коляску там, на дороге. Он говорит – видал, хотя в том, что это его коляска, не признается. Возница рассуждает о механической коляске как о чуде – с волнением. Эдакая куча железа впечатляет, признается он. Походит, по его словам, на несгораемый шкаф.
В Каштелу-Бранку Томаш выясняет, каким путем ехать дальше. И с радостью подмечает, что дорога, ведущая на север страны, большей частью минует город – огибает его с северо-западной стороны. Вот только выехать на нее мудрено.
Он рассказывает трем аптекарям душещипательную историю про своих завшивевших лошадей и за это получает десять бутылок лигроина, а в придачу – никуда не денешься – десять банок лошадиного противовшивого порошка. Все это он равномерно раскладывает в две сумки – для равновесия. И решает снять гостиницу на денек, чтобы помыться и отдохнуть, но в двух попавшихся гостиницах ему отказывают, как и в ресторане, куда он заходит подкрепиться. Хозяева измеряют его взглядом, пытливо осматривают его обожженное лицо, опаленные волосы – кто-то даже треплет, щиплет его за нос, – и все как один указывают ему на дверь. А сил возмущаться у него нет совсем. Он покупает кое-какую снедь у бакалейщика – и ест, пристроившись на скамейке в парке. Запивает водой из фонтана – жадными глотками, плескает воду себе на лицо и голову, соскребая копоть, въевшуюся в кожу черепа. Он жалеет, что не прихватил с собой пару бурдюков из-под вина: можно было бы наполнить их водой. Потом, все так же задом наперед, возвращается к автомобилю, наблюдая, как Каштелу-Бранку постепенно тает вдали.
Он сидит в кабине, дожидаясь ночи, и неспешно перелистывает дневник, чтобы скоротать время.
Происхождение невольников на Сан-Томе поначалу занимает отца Улиссеша, вызывает у него любопытство – в дневнике он указывает, откуда родом новоприбывшие: «из племени мбунду»[17] или «из племени чокве»[18]. Зато о происхождении невольников, доставленных из-за пределов португальских владений в Африке, он пишет туманно, к тому же на Сан-Томе, в силу его удобного месторасположения, корабли каких только национальностей не заходили – голландские, английские, французские, испанские, – так что вскоре занятие это ему наскучило, да и невольников прибывало все больше и больше. Они получали его все более равнодушное благословение в обстановке все большей анонимности. «Какая разница, – писал отец Улиссеш, – откуда взялась та или иная душа? Изгнанников из Сада Эдемского превеликое разнообразие. А душа есть душа, она нуждается в благословении и обращении к любви Господа».
Но однажды все изменилось. С несвойственным ему волнением отец Улиссеш писал:
«Я пребываю в гавани, аккурат когда там избавляется от своего груза голландский невольничий корабль. Внимание мое привлекают четверо невольников. Я гляжу издали, как они в кандалах и цепях спускаются по сходням, еле волоча ноги. Что же это за многострадальные души? Они бредут вялой поступью, согбенные, надломленные. Я знаю, каково им сейчас. Я истощен одинаково с ними. Меня сызнова терзает лихорадка. Иисус был открыт всем: римлянам, самарянам[19], сирофиникийцам[20] и прочим. Сие пристало и мне. Хочется подойти к ним ближе, но я слишком слаб, а солнце палит слишком горячо. Мимо меня проходит моряк с того корабля. Я подзываю его жестом. Показываю и расспрашиваю, и он рассказывает, что это невольники из внутренних областей бассейна Конго и что их схватили во время облавы, а не купили у племени. Три женщины и ребенок. Голландским я владею скверно и моряка едва понимаю. Сдается, он упоминает слово “менестрель”. Стало быть, они в некотором роде комедианты. Моряк не вкладывает в сие слово ничего непристойного. Что? – говорю я. Неужто их притащили прямо из дебрей Конго на послеобеденную потеху белым в Новом Свете? Он смеется.
Как мне стало известно, те четверо теперь томятся в темнице на плантации Гарсии. Мать ребенка набросилась на надсмотрщика, и за сие оскорбление ее жестоко избили. Они не пожелали одеваться, и потеха, похоже, не задалась. Участь их будет решена скоро.
Хоть я изнемогаю так, что не в силах долго стоять на ногах, я нынче же отправился к Гарсии и тайно пробрался к нему на плантацию, дабы глянуть на его узниц в мрачной темнице. Непокорная женщина скончалась от побоев. Тело ее так и лежало там, а рядом сидел ее ребенок, бесчувственный, будто ничего не понимающий. На земле валялись гниющие плоды. Неужто оставшиеся две женщины решили уморить себя голодом? Я заговорил с ними, хотя знал, что они меня не поймут. Они ничего не отвечали и даже не показали вида, что слышат меня. Я благословил их.
Я пришел снова. Какой смрад! Ребенок почти наверное умер. Поначалу я преуспел с двумя узницами не больше, нежели вчерашнего дня. Я читал им из Евангелия от Марка. Я выбрал Марка потому, что его Евангелие самое доступное: Спаситель предстает в нем самым человечным, терзаемым сомнениями и тревогами, но неизменно излучающим любовь и доброту. Я читал до тех пор, покуда усталость, зной и смрад едва не сломили меня. Засим я сидел в молчании. И уже собрался восвояси, как одна из узниц, та, что помоложе, еще совсем девочка, пошевелилась. Она подползла к стене напротив решетки, за которой я стоял, и прислонилась к ней. И я зашептал ей: «Filha, o Senhor ama-te. De onde vens tu? Conta-me sobre o Jardim do Eden. Conta-me a tua historia. O que fizemos de errado?»[21] Она никак не откликнулась. Прошло время. Она повернула голову и посмотрела мне в глаза. Посмотрела мельком и отвернулась. Она догадалась, что ей нет никакой пользы ни от моего присутствия, ни от внимания. Я не вымолвил ни слова. Язык мой не поворачивался произносить речи, приличествующие духовному лицу. Я преобразился. Я увидел. Разглядел. И вижу. В том коротком взгляде я узрел скверну, никогда не находившую отклика в моем сердце. Я вошел в темницу, полагая себя христианином. А вышел, зная наверное, что я римский воин. Мы ничем не лучше животных. Когда я вернулся в тот же день, они уже умерли, тела их унесли и сожгли. Отныне они свободны, какими были всегда».
