Буры уничтожили африканскую цивилизацию Южной Африки. Они колонизировали Южную Африку для британских завоевателей. Несмотря на помощь англичан, именно буры заложили основу отношений между колонизатором и колонизируемым, хотя сами являлись беженцами – и в географическом, и в историческом смысле. Они побеждали во имя поражения. В восемнадцатом веке буры двинулись на север, к Высокому Велду, не желая подчиняться власти голландской Ост-Индской компании в Кейптауне, что исторически привело к упадку – отказ от земледелия превратил их в пастухов-кочевников и охотников.
Массовый исход буров 1835 года, вошедший в историю под названием Великий трек, привел к образованию Наталя, Трансвааля и Оранжевой республики, но на деле являлся отказом от соблюдения принятых в девятнадцатом веке европейских норм и требований во всех сферах общественной деятельности – хозяйственной, политической, нравственной. В отличие от прочих колонизаторов буры не считали, что несут блага цивилизации в сердце «темного континента»; они сами отдалялись от «цивилизации».
Буры не отличались от местных племен методами хозяйствования, но, обладая огнестрельным оружием, лошадьми и фургонами, безнаказанно отбирали земли у банту, угоняли стада и сжигали посевы. Тем не менее, несмотря на все тактические преимущества, буры были не в состоянии ни возделывать захваченные территории, ни воспользоваться дешевым трудом покоренного населения. Они кичились своими священными правами хозяев и владык, но делать ничего не могли. Они существовали в бессильном одиночестве среди тех, кого напрасно покорили.
Тем временем европейцы порабощали и нещадно эксплуатировали целые континенты, безжалостно уничтожая коренное население (в Австралии и Северной Америке), переселяя народы (рабов из Западной Африки) или же навязывая местным жителям нравственное, религиозное и социальное мировоззрение, оправдывающее и объясняющее необходимость колонизации (католицизм в Латинской Америке, система княжеств и каст, ставшая частью имперского владычества в Индии). В Южной Африке буры не смогли обеспечить подобного «нравственного» превосходства, оправдывающего их захватническую деятельность. Завоевания не устраивали ни победителей, ни побежденных. Договариваться с покоренными племенами не имело смысла, а соглашения были невозможны, потому что завоеватели не умели использовать захваченное. Впрочем, из-за этого буры, в отличие от других колонизаторов, почти не выказывали никаких признаков двуличия, самодовольства или испорченности, однако с глубоким подозрением и страхом относились к африканцам, считая любого из них потенциальным мстителем. Коль скоро соглашения были невозможны, то оправдания приходилось искать каждому поодиночке, подкрепляя их своими ощущениями. Бурам постоянно требовалось, превозмогая страх, поддерживать в себе уверенность в праве властелина, а избавляет от страха только ненависть.
По мнению Беатрисы, политикой пристало заниматься только мужчинам (увлечение Лауры политикой Беатриса считала доказательством ее бессердечия). Беатрисе нравились персонажи легенд древней Греции, хотя история ее не интересовала. О заблуждении амакоси Беатриса не подозревала. На вечеринках в Дурбане, где постоянно обсуждали «предательские выходки» и «злодеяния» буров, ей казалось, что все присутствующие состязаются друг с другом, как певцы на концерте, придавая одним и тем же фразам индивидуальную эмоциональную окраску. В состязание превращался любой диалог. Затрагивались такие темы, как «Судьба империи», «Характерные особенности кафров», «Отличительные признаки британского солдата», «Роль миссионеров». О смысле затверженных фраз Беатриса не задумывалась, состязания нагоняли на нее тоску, поэтому она притворялась, что слушает собеседника, и отрешенно разглядывала его руки или, устремив взор в окно, представляла, чем займется через полчаса. Внимание Беатрисы ничто не обременяло, и, возможно, это и вызвало ее расстройство – смутное ощущение крена.
Из-за бесцельного блуждания мыслей, из-за отсутствия безмерного чувства долга – необходимой принадлежности колонизаторов, завоевавших чужую страну, – Беатриса, лишенная защиты общих мест и готовых суждений, остро чувствовала и безжалостную ненависть, скрытую за покровом формальных условностей, и отчаянный страх грядущей мести.
В Питермарицбурге Беатриса видела, как какой-то голландец (верный подданный своей королевы) избивал слугу-кафра. Побои сопровождались странным горловым кряхтением, похожим на сдавленный смешок. Голландец скалился, прикусив язык зубами, и остервенело колотил слугу, будто не мог остановиться до тех пор, пока не уничтожит тело. Он кряхтел, сознавая тщетность своих стараний. На лице его застыло странное выражение, как у малыша, который нарочно какает в штанишки. Невозмутимый кафр, скорчившись, молча сносил удары.
Иногда в беге африканца Беатрисе чудилась непокоренная гордость всей расы.
Объяснить свои ощущения Беатриса не могла.
Психологический процесс вытеснения эмоций в подсознание имеет исторический эквивалент. Некоторые переживания невозможно описать именно потому, что они происходят преждевременно. К примеру, такое случается, когда унаследованное мировоззрение не в состоянии вместить или принять определенные эмоции и интуитивные ощущения, вызванные новой, неожиданной ситуацией или чрезмерностью непредвиденных впечатлений. «Тайны» возникают в системе идеологических установок и постепенно разрушают ее изнутри, закладывая основу для создания нового мировоззрения. С этой точки зрения средневековое чародейство легко поддается объяснению.
Самонаблюдение позволяет убедиться в том, что по большей части наши переживания не укладываются в адекватные формулировки – для этого необходимо точнее понимать, что представляет собой человек. В сущности, грядущие поколения поймут нас лучше нас самих, однако же их понимание будет выражено в совершенно чуждых нам терминах. Потомки изменят наши несформулированные переживания до полной неузнаваемости. Именно это мы проделали с переживаниями Беатрисы.
Она прекрасно понимает, что существует иной способ видеть себя и окружающих, но она так видеть не умеет, а ее сейчас видят именно таким образом. Во рту у нее пересыхает. Корсет стискивает грудь. Все кренится. Беатриса видит все четко и ясно. Никакого крена нет, но она абсолютно уверена, что все вокруг наклонено.
* * *
Скрестив ноги, она уселась на коврик у кровати и пристально всмотрелась в ужаленную осой ступню. На коже виднелся розовый кружок величиной с полупенсовик, но опухоль спала. Ступня лежала на ладони, будто морда собаки, глядящей в пол. Беатриса быстро расстегнула капот, задрала сорочку до колен, подняла ногу и, подавшись вперед, заложила ступню за шею. По щиколотке скользнули прохладные пряди распущенных волос. Беатриса выпрямила спину, немного посидела в этой позе, потом склонила голову, опустила ступню на пол и с улыбкой замерла, скрестив ноги.
Я вижу лошадь, впряженную в бричку, подкатившую к парадной двери особняка. В бричке сидит грузный человек в черном костюме и котелке. Фигура его до странности комична. Я гляжу на лошадь, на бричку и на комичного аккуратного человечка из окна Беатрисиной спальни.
На столе между окном и широкой кроватью с пологом стоит ваза с букетом белой сирени. Запах сирени – единственное, что я четко представляю.
Беатрисе тридцать шесть лет. Волосы, обычно заколотые в шиньон, сейчас распущены по плечам. Она одета в капот, рукава расшиты листьями. Ноги босые.
Мальчик входит в спальню и сообщает, что для человека в бричке подготовлены все необходимые бумаги.
Мальчику пятнадцать лет; он выше Беатрисы, темноволосый, с крупным носом и небольшими, изящными кистями рук. В пропорциях головы и плеч сквозит что-то, неуловимо напоминающее его отца, – напористая уверенность.
Беатриса протягивает ему руку и раскрывает ладонь.
Он захлопывает дверь, подходит к Беатрисе и берет ее за руку.
Беатриса подводит его к окну. Они смотрят на человека в бричке, который собирается уезжать, и одновременно разражаются смехом.
Не прекращая смеяться, не разжимая пальцев, они взмахивают сцепленными руками, и это движение подталкивает их от окна к кровати.
Они садятся на постель, и смех замирает.
Медленно они откидываются на спину, касаясь головами покрывала. Беатриса опускается на кровать чуть быстрее мальчика.
Оба ощущают сладость в горле, чем-то напоминающую вкус сладкого винограда. Сама сладость не чрезмерна, но ощущение вкуса так сильно, что его можно сравнить с ощущением острой боли, с той разницей, что боль отвергает все желания, кроме возвращения к прошлому, в котором она еще не существует. То, чего они желают сейчас, никогда прежде не существовало.
