Ознакомительная версия.
Сегодня в который раз вспоминал Рильке с «Часословом»: «Ты, Господи, послал из всех часов, тот час, когда и чуждо мне и странно». Для меня всегда мой католический нательный крест будет важнее Железного креста. И я убежден, что мой Фюрер разделяет эту мою мысль.
Прижимаю тебя и целую, мой нательный крестик, мое пристанище, моя девочка».
...
«Я вглядываюсь в твое фото, Гертруда. Сколько раз я вглядывался в это фото, сколько времени я на тебя смотрел – если бы знал, точно мог бы сказать, сколько минут я был счастлив.
Мысленно губами я провожу по очертанию твоего лица, и замираю на той родинке, выпуклой родинке, которая на левом виске, на моем пике любви к тебе.
Твой пробор в волосах, это – мой путь. Тонкий, волнистый, он то теряется, то снова возникает, но он такой чистый и родной. Только на этом пути мне уютно, только здесь мне понятно, что я делаю и почему я именно здесь.
На днях меня забросило в одну местность, где я увидел этот костел. Он имел вид обнищавшей аристократки, каких немало было на просторах военной и послевоенной Европы. Худые до остроты барышни, с несогбенными спинами, в поношенных платьях нежных пастельных тонов, в которые въелась пыль, превратив их в побитый молью кроличий мех (этот оттенок тоскливого серого цвета повсюду). В поношенных платьях с оборками цвета старушечьего белья. С серебряными крестами на жилистых шеях. Серебряные кресты, тусклые от старости и неухоженности, не натертые, так как ослабли руки, не привычные к натиранию, ну, и чтобы никто не заметил и не отобрал последнее, что осталось.
На такую аристократку и был похож этот костел, я подумал, что он очень девичий. Нечасто костелы производят такое впечатление. Здесь венчался Оноре де Бальзак с местной дворянкой Эвелиной Ганской. Я бы хотел подарить этот костел тебе. Не земли, которые нам постоянно обещают, а именно этот костел.
Не думал, что на этой земле случайно обнаружу следы одного из любимых писателей. Помнишь его слова «Благородство чувств не всегда сопровождается благородством манер»? Я сегодня думал о зеркальном отражении этой фразы: благородство манер не всегда сопровождается благородством чувств. Мне пора сознаться тебе кое в чем.
Этот поступок не украшает меня, но ты так пышно украшаешь меня, что часто я чувствую себя рождественской елкой. Пора снять несколько шариков (или, может быть, все? Я пишу это, и меня знобит, боюсь, что ты отречешься от меня, если ты отречешься от меня – я превращусь в тлен, как в страшной сказке).
Я тебе рассказывал о Монике. Даже называл ее имя. Моника – нежная брюнетка с бровями, похожими на орла в полете. Из-за этой особенности ее бровей, казалось, что она тоже умеет летать. Она принадлежала к известному словацкому роду, я часто наведывался в Пресбург, я так страстно ее любил. Вечные тонкие блинчики, похожие на кружевные манжеты, которые подавала ее кормилица. С тягучим ванильным кремом, таким же густым, как мои мечты о ее поцелуях.
Мать была не в восторге от моего увлечения. Отец всегда изменял ей с сопранистками, он был неравнодушен к певичкам, она говорила: «Он снова поскользнулся на очередной сопранистке», – по поводу меня она изрекала: «А этот споткнулся на альтистке». На высоких голосах можно поскользнуться, спотыкаешься исключительно на низких.
Отец меня поддерживал, тогда он впервые заговорил со мной о плотском, заметил, что для женщины важно иметь развитые легкие и глотку, и шепотом объяснил почему. Я не буду тебе пересказывать его слова, но он тогда привел меня в изумление, так как я давно списал его поколение в половые невежды. Я ошибался, дорогая.
Наверное, ты думаешь, зачем я все это рассказываю? Я оставил Монику не потому, что разлюбил ее, не потому, что прислушался к аргументам матери, и не потому, что протестовал против замечаний отца. Я испугался того, что начало происходить. Оттолкнул ее, знаешь, так по-детски глупо, как если одна гувернантка говорит, что кто-то украл плюшевого мишку у ее воспитанника, ты выбрасываешь в кусты своего собственного мишку, так как считаешь, что все равно подумают на тебя. А сейчас я думаю, а так ли уж я был не прав? Когда я уже решил, что оставлю ее, на прощание я так же галантно поцеловал ее пальцы, руку ее матери и поблагодарил кормилицу за вкусные блинчики. Больше они обо мне ничего не слышали, и я о них тоже не слышал. Одинаковый результат, хотя они прилагали усилия, чтобы меня услышать, а я, в свою очередь, старался не услышать их никогда. Я выиграл.
Гертруда, нет ничего сильнее, чем моя любовь к тебе, это единственная правда, и очень прошу верить в это, потому что нет правды без веры. Без веры ничего нет. Я хотел тебе сознаться в том, что предал любовь, испугавшись. Интуитивно предал, разве можно такое вообразить? Но я полюбил тебя и только этим себя оправдываю, нашей любовью и нашими детьми. Не знаю, что сталось с Моникой и ее семьей, наверняка ничего хорошего, та же история, что с тонкими кружевными блинчиками, стоит отвлечься, и они превращаются в клейкую зловонную массу. Стоит лишь перестать быть начеку…
Я шел наугад, во время войны редко отклоняешься от заданных координат и траектории, но на этот раз я шел наугад.
Представь, дорогая, будто ты идешь по полю, наступая на соломинки и колоски, которые выстреливают в тебя короткими проклятиями, над головой небо – ясное, как взгляд юродивого, вдруг видишь крест, деревянный, ростом со взрослого мужчины, и бежишь к нему, так как тебе кажется, что сейчас он возьмет тебя в свои спасительные объятия, но когда до него остается несколько шагов, ты понимаешь, что не будет объятий, крест стоит с разведенными руками, как растерянный человек, который утратил все: чувство реальности, семью, ориентиры.
Твой пробор в волосах – единственный мой ориентир, моя реальность, моя вера. Прижимаю тебя к груди и целую, попробуй простить и понять меня, Труди».
...
«Труди, Труди. Ты спрашиваешься, убивал ли я врагов? Я так и вижу твое личико, сгорающее от любопытства, в предвкушении, как ты будешь пересказывать все это подружкам. Когда я в первый раз убил солдата, я одновременно закрыл глаза себе и ему. Себе левой ладонью, наверное, для того, чтобы контролировать сердце, оно будто отстреливало гильзы, не болело, не переживало, просто отстреливало гильзы: одну за другой.
Потом я научился об этом не думать, война способствует постижению этой науки. Ты знаешь, что я склонен все драматизировать, копаться в своей и чужой душе. Я отличался этим дома, я отличаюсь этим и здесь. Мой отец всегда одобрял мое увлечение ботаникой. Он считал, что это полезные знания для мальчика; если бы мы голодали, собственно, такого еще с нами не случалось, здесь плодородные земли, и я бы не голодал, так как я знаю, какие растения могли бы подкрепить мой организм. Я изучаю местные растения, даже веду несколько ботанических дневников.
Вчера я думал о них, о второсортных, о врагах. О жидах, цыганах, украинцах, коммунистах.
Коммунисты – не нация, они – механические куклы, в венах которых по чистой случайности течет кровь. Коммунизм искусственное явление, он выдохнется, когда кончится горючее. Я бы даже не тратил силы на борьбу с ним.
Жиды, украинцы и цыгане – живые. И нужно решать их вопрос.
Жиды похожи на Rumex confertus , щавель конский. Веками их пытаются выкорчевать, но ничего не выходит. Изводят целые семьи, они пережили столько погромов, но все равно их много, они повсюду.
Надо убедиться, что выкорчеваны все корни, и уничтожить корень и все отростки. Вытащить корень конского щавеля трудно, он плотный, будто когтистой лапой вцепляется в землю, если тебе кажется, что наконец-то ты его извлек, скорее всего, ты ошибаешься, многочисленные ответвления остались там, под землей, и в скором времени появится новое растение, и не одно, многолетнее, выносливое, неприхотливое. Следует подкапывать землю, вытаскивать все до наименьшей, вроде бы гнилой или мертвой частички, и уничтожать, неустанно уничтожать.
Цыгане – это Taraxacum , одуванчики. Плодятся, как плодовая мушка, разлетаются по свету, надо бежать за каждым зонтиком и уничтожать, не знаю, возможно ли это, как отследить все эти пушистые зонтики? Поэтому надежнее уничтожать их молодыми, очень молодыми, так как плодиться они начинают едва ли не с десяти лет. До десяти лет – истребить всех, это не дети, потом будет слишком поздно.
Украинцы – удивительные растения. Вероятно, Sálix. Больше всего они мне напоминают ветки вербы. Они сгибаются до земли, гибкость – их единственная защита от ломкости. Гнутся, стелются, могут и погладить, и высечь.
Их уничтожить легче, чем жидов и цыган, но мало кто знает о том, что любую вербовую лозинку можно выдернуть из корзины, воткнуть в землю, полить хорошенько водой, и весной этот мертвый прутик вдруг пустит корешки и со временем разрастется густыми кустами. В этом их большая опасность.
Ознакомительная версия.
