Ознакомительная версия.
Украинцы – удивительные растения. Вероятно, Sálix. Больше всего они мне напоминают ветки вербы. Они сгибаются до земли, гибкость – их единственная защита от ломкости. Гнутся, стелются, могут и погладить, и высечь.
Их уничтожить легче, чем жидов и цыган, но мало кто знает о том, что любую вербовую лозинку можно выдернуть из корзины, воткнуть в землю, полить хорошенько водой, и весной этот мертвый прутик вдруг пустит корешки и со временем разрастется густыми кустами. В этом их большая опасность.
Они одновременно беззащитны и жизнелюбивы, ранимы и стойки, если сплетаются и держатся друг за дружку. Впрочем, их легко обмануть, они доверчивы по отношению к чужеземцам, боятся больше своих, чем чужих. Удивительно, но, наверное, они имеют на это основания. Не надо забывать, что верба считается обрядовым деревом, это что-то… возможно, сильнее Бога, а возможно, это и есть местный Бог. Весной они выпускают свои свечки-котики, то ли поминальные, то ли праздничные, мне не понять, да и кто может их различить?
Дорогая, ты, конечно, думаешь, что я жестокий, много философствую, непонятно зачем. Иногда я сам себя не понимаю, война не ответила на мой вопрос: какой я? Злой, ответственный, суровый, чуткий или равнодушный. Смолчала. Здесь все воспринимается чуть иначе, когда смотришь на свое отражение в неспокойной воде, ты тоже не можешь уловить, какой ты. Мы здесь постоянно – будто отражение в неспокойной воде. Только когда пьян, об этом забываешь.
Мои коллеги развлекаются с местным населением, заказывают varenyky (это мучные изделия, пресные и сытные, из муки и воды) с вишневой начинкой. И если наткнутся на вишневую косточку, убивают кого-то из семьи. А если на две – двоих. Говорят, что это в отмест ку за то, что крестьяне стали специально подкладывать невычищенные вишни, о косточки ломаются зубы, боль невыносимая, поэтому наши затеяли такую игру в кости. Я в этом никогда не участвовал. Неинтересно.
Я не хочу играть с врагами, дорогая, даже в жестокие игры, играть нужно только с родными. С детьми, с тобой… Как я тоскую по тем временам, когда мы запускали музыкальную шкатулку, чтобы твоя сестра не слышала, как мы целуемся. Хотя она всегда была более чуткой к поцелуям, чем к музыке, поэтому знала, чем мы занимаемся, но не выдавала нас. Моя любимая игра, с тобой, в поцелуи и нежность. Не забывай этого никогда, Труди, не забывай».
У меня вовсе не дрожали пальцы, ладони не стали влажными, вроде бы я была спокойна и не волновалась, только вот пульс можно было увидеть на запястье, будто кто-то под кожей играл в пинг-понг. Это так дико – видеть свой пульс как подвижную, но скрытую под кожей, часть тела. Меня чуть не стошнило. Я чувствовала нечто такое, что, видимо, чувствовали великие писатели. Когда хочешь либо сжечь все, что написал, либо немедленно взяться за новый том. Мне захотелось написать письмо от имени деда. Вдруг я ощутила запах несвежего стариковского исподнего, так несет от стариков, которые не хотят подмываться и не делают этого: моча, затхлость, болезни. Не сразу, но довольно быстро я поняла, что этот запах идет от нарциссов, которые манерно застыли в подаренной Манфредом вазе. Похожи на позирующих девочек-балерин, с одинаковым поворотом головы и наклоном корпуса. Я вскочила и побежала на кухню, нашла пакет для мусора, сунула туда цветы вместе с вазой и выставила все это на балкон. Больше я никогда не буду покупать нарциссов.
Нужно было связаться с Боно. И только сейчас я сообразила, что не знаю, как до него добраться. Его скайпа у меня не было, он никогда не присылал мне электронных писем, только иногда бумажные открытки странного вида и содержания. Я была уверена, что у Манфреда есть координаты нашего безумного кузена, но звонить брату не хотелось. В ящике я нашла несколько дисков Бонапарта, там был указан какой-то номер телефона, я набрала его. И услышала хриплое девичье «Аллё». Я поздоровалась и спросила, говорит ли девушка по-немецки.
«На фига еще мне это? Ты из немецкой церкви?» Я не знала о существовании немецких церквей во Франции и не знала, чем они могут отличаться от французских, разве что кресты выкрашены в наши национальные цвета. Французский я знала очень плохо, с трудом понимала, что она говорит. «А по-английски?» – не унималась я. «Блин. Тебе чего?» Она перешла на английский! «Я сестра Боно. Вы знаете Боно?» Она хмыкнула. «Мы живем вместе. Он никогда не говорил, что у него есть сестра. Ты кто такая, девка?» Я растерялась. Боно, который выглядел как фам фаталь и Че Гевара и носил эти слишком узкие черные наряды, оказывается, не был геем.
Шок заключается не в том, что кто-то из твоих родственников имеет другую ориентацию, настоящий шок заключается в том, когда твой родственник выходит за пределы твоего восприятия. «Я его сестра, двоюродная. Зачем мне врать?» «Ты себя так каждый раз успокаиваешь, когда врешь? «Зачем мне врать?» «Откуда я знаю? Может, ты от этого кончаешь. И прекрати этот бред, хочешь, чтобы верили твоему вранью – тренируй фантазию. У меня сейчас хорошее настроение, а ну, попробуй что-то еще». «Эльзе, Манфред, Марта, Агнес, вам о чем-то говорят эти имена?» «Шифруешь имя Эмма? Уже намного интереснее!» «Блин, нет». Она меня достала, я перешла на сленг. «Ты вообще в курсе, что Боно – немец?» «Это его биологическое происхождение, а не настоящее». «В смысле?» «Ну, в смысле не тот отец, кто трахал мать, а тот, кто воспитал ребенка. Боно воспитали французы, ясно?»
Неизвестно, кому повезло больше: Боно или Маугли – хотелось пошутить мне, – тогда бы он писал «ввуууууу», а не «ква-ква» на открытках – но я же не Манфред, чтобы шутить на тему наций и религий. Вслух. «Мне нужно поговорить с Боно, он дома?» «Нет, лисичка-сестричка, он в клубешнике». «У него вечеринка?» «У нас каждый день вечеринка, это наш клуб, мы его неделю назад приобрели. Самый крутой! Хороши родственнички, ничего не знают о его жизни. Я же говорю, биологический хлам». Собственно, на этом следовало бы покончить с этим странным разговором, но мне был нужен чертов Боно. «Если тебя подмывает обругать меня – давай, не стесняйся». «Сто лет ты мне снилась, аж пока на землю не спустилась. Что ты из себя корчишь? Слушай, вот мы уже год живем, и никто из вас никогда не звонил, не писал, не приезжал в гости. Вы дали мне повод думать о вас как о любящей Боно семье, а?» Такого повода мы ей не дали. «Ну, знаешь, зато тебе не надо нас любить». «А может я этого жажду?» Я не люблю экзистенциальных бесед даже с отцом, не говоря уже о незнакомых людях. В конце концов, я не Иисус Христос выносить такую жажду любви.
«Дело в том, что мне нужно письмо от нашего с Боно деда. Мне кажется, что Боно его прихватил с собой. Потому что все письма были у его матери, а сейчас одно исчезло». «Блин, я так и знала. Если кто-то из вас и позвонит, то в полицейских целях. Что, больше не на кого свалить вину? Нет у Боно никаких писем. С чего бы ему писал этот дед, если больше никто из вашего логова не писал?» «Дед писал нашей бабке, это – старое письмо, из прошлого века». «Мы с Боно – люди будущего, нам неинтересно жить прошлым. Нет у него никаких писем». Я решила, что пора прощаться. «Ладно. Пока. Передай, пожалуйста, Боно, что я звонила, пусть мне перезвонит, нужно выяснить, где может быть это письмо». «Блин. А тебе даже не интересно, как меня зовут?» «Интересно, я как раз хотела подобрать имя для одного выродка, черт с ним, пусть будет женское, говори!»
«О! А у тебя есть зубки. Я уж подумала, что ты только деснами и только ангельское мыло жуешь, смотри-ка!» Я рассмеялась. Она тоже. «Я Кармела. Ромка, кстати, могу превратить тебя во что-нибудь гадкое». «Для этого ты должна знать, что для меня является гадким. Я Марта». «Пока, Марта. Я все ему передам. Но реально, у него никогда ничего не задерживается, даже если это письмо было у Боно, оно уже точно не у него. Он ничего не может удержать в руках, даже музыку, она выскальзывает из его пальцев, чтобы гулять, цепляться к другим, а к нему никогда не возвращается». «Не может ничего удержать в руках, а ты не боишься, что он выпустит тебя?» «Не боюсь. Потому что это я его держу. А я никогда ничего не теряю. Даже сажать цветы не люблю, потому что это – отдавать, лучше чужие украду. И воробьев не кормлю, они сами украдут. Мы же настоящие ромы!» Она снова рассмеялась.
И я положила трубку. Я не знала, было ли письмо у Боно или его у кузена не было, но он меня удивил. Интересно, Манфред в курсе о Кармеле? Звонок заверещал, как младенец, которому не дают есть. Так давить на него мог только один человек – Ханна. Это была она, длинноногая сиськоносица, загорелая и красивая. Она набросилась на меня, как саговая вампирша. «Привет!»
Когда Ханна обнималась, я всегда думала о том, что такие чувства как я сейчас мог бы испытывать Дон Кихот, если бы ветряные мельницы вдруг принялись его ощупывать. В Ханне не было ничего мягкого, я всякий раз волновалась, что она наставит мне синяков своими пылкими объятиями. «Какая же ты загорелая!» «Какая ты бледная. Ты вообще выползаешь наружу? Ну вот что ты делаешь дома?» «Если бы меня не было дома, кто бы тебе открыл? Кстати, ты что, с вещами?» «Ага». «В ванну хочешь?» «Больше хочу печенья или пива, у тебя есть?» «Вода и хлеб. Может, немного вина». «У тебя всегда чувствуешь себя или как в КПЗ, или как в гостях у Христа».
Ознакомительная версия.
