– Как все произошло?
– Болезнь крови, скоротечная. Я не могу много говорить, но мне нужно было вам сказать.
– Мне очень жаль. Правда. Это очень печально. Когда похороны?
– В понедельник после полудня… Простите, что не позвонил раньше.
– Ничего страшного.
И он повесил трубку.
Я так и осталась стоять, прижимая свою трубку к уху.
Как было б здорово, если б телефонная компания немедленно изобрела способ переслать меня по проводам прямо к нему и я могла бы обнять его крепко-крепко. Вместо этого пришлось довольствоваться чередой быстрых коротких гудков. Можешь повесить трубку, Мари, разговор закончен. И жизнь Мадлен тоже.
Мне было грустно. Грустно из-за Мадлен, она вроде была очень славная. И мне так хотелось с ней познакомиться…
Грустно из-за Оливье. У него только она одна и была. Я знала, какой это для него удар. Он ничего подобного не ожидал. Он не был готов потерять ее. Под своим панцирем он был раним и беззащитен. И так одинок. Так одинок.
Лисенок, выскочивший на дорогу и к тому же угодивший под грузовик.
На помощь, бабуля, с такими серьезными ранами мне не справиться. Мое дело – оглушенные птички, наткнувшиеся на оконное стекло. Котята, упавшие с чердака на солому. Ежики, застрявшие в канаве у въезда на ферму.
А тут…
В маленькой деревенской церквушке народу набралось немного. У Мадлен не было родных, кроме меня. Деревенский люд, какие-то соседи, которых я не помнил. В конце концов, мне было всего шесть, когда мы уехали в город. Кое-кто узнал меня. Подходили поздороваться, но как-то торопливо. Наверняка вид у меня сегодня был не слишком приветливый. И в другие-то дни…
Я не стал ничего организовывать после церемонии. Не силен я в таких вещах. Сходим на кладбище, а потом разойдемся каждый по своим делам. Душа не лежала приглашать всех на кофе с пирожными. Чтобы услышать что? Одни банальности.
Мадлен умерла. Вот и все. Одним кофе больше, одним меньше – какая им разница? Каждый продолжит жить, как раньше. Кроме меня.
Надгробную речь было тяжело слушать. Священник описал ее жизнь, упомянул о детях, о муже, обо мне, о ее мужестве, о ее великодушии. Сказал, что теперь она обрела покой рядом со своими близкими. И верно: в последний раз, когда нам удалось поговорить, за два дня до ее смерти, она была покойна, почти счастлива. Я ничего не понял. Мне казалось, что все боятся смерти, особенно когда она неминуема.
– Если когда-нибудь обзаведешься детьми, поймешь, почему я счастлива наконец-то с ними встретиться. Я буду счастлива увидеться и с тобой. Но не спеши. И заведи детей. Дети – это жизнь, да, это жизнь. Заведи детей и заботься о них. В этом и есть жизнь.
Ее последние слова. Самые последние.
Мы идем за маленьким катафалком, который неторопливо движется к кладбищу. Я возглавляю процессию. Не оборачиваясь. Не зная, один ли я шагаю, или за мной все-таки тянется небольшая вереница. Говорю себе, что если уж они выбрались в церковь, то не поленятся дойти и до кладбища. Священник читает последнюю молитву, и двое мужчин из похоронного бюро опускают на веревках гроб. Она совсем легкая, Мадлен. Священник похлопывает меня по спине перед тем, как удалиться. Все расходятся. Кое-кто пользуется случаем навестить другие могилы. Уж коль все равно оказался на кладбище.
Я присаживаюсь у разверстой дыры. И Мадлен там, в глубине. Нужно наклониться, чтобы разглядеть гроб. На меня накатывает дурнота. Там, на дне, так сумрачно и холодно. А она любила солнце и бабочек в саду. Я достаю из кармана маленький блокнот и начинаю рисовать. Меня трясет, но я должен это нарисовать. Этот момент – тоже часть моей жизни.
Я едва расслышал легкие шаги по гравию дорожки. Она присела рядом со мной.
– Ты приехала?
– Конечно. Мадлен заслужила, чтобы с ней попрощались.
Господи, как хорошо, что она здесь! Как хорошо!
Луч солнца в серой мгле. Моя бабочка в саду. Радуга во время потопа. Ветка дерева в зыбучих песках. Робинзон Крузо на моем необитаемом острове. Планета Земля во время моего большого взрыва. Та, на которой хорошо жить.
Она тихонько берет меня за руку и переплетает свои пальцы с моими. Я ищу следы занозы. У нее неухоженные руки. Трещинки в уголках коротко подстриженных ногтей и шероховатая кожа. В тот день с иголкой в руке я не обратил на это внимания.
Не важно, какие у нее руки, – само ее присутствие для меня как бальзам на душу.
Мы долго сидели так. Боль в животе отпустила.
– А Сюзи?
– У Антуана.
– А твои коровы?
– Антуан о них позаботится.
– Как ты приехала?
– Поездом. Антуан подвез меня на вокзал.
– Что бы ты делала без Антуана?
– Что-нибудь придумала бы… Я скоро поеду, у меня поезд в…
– Нет, останься, пожалуйста. Я отвезу тебя на машине. Сегодня вечером, если хочешь. Только очень прошу, останься.
Она мне улыбнулась. Она останется. Мне хотелось показать ей дом Мадлен.
Мы отправились туда пешком. Она была на редкость элегантна. Маленькие черные туфельки без каблука, прямая серая юбка ниже колен, объемный черный свитер. И маленькая шляпка с кружевами спереди, прикрывающими глаза.
– У тебя красивая шляпка.
– Это бабулина. Она надела ее на похороны дедушки, а потом отдала мне, сказав, что будет следующей. И шляпка ей больше не нужна. И оказалась права.
– Красивая.
Красивой была не шляпка.
Мы зашли в домик Мадлен. Я еще видел ее на кровати, как в тот момент, когда ее не стало.
– Она знала, что больна?
– Нет. Последние полгода чувствовала себя более усталой, но в восемьдесят два года это вроде бы нормально. А потом она стала совсем бледной. Врач решил проверить кровь. И тут увидел, что все показатели резко упали. В ее возрасте ничего нельзя было поделать. Он поговорил с ней, сказал, что осталось недолго. Она через соседку предупредила меня. Не хотела мне говорить. Не так. Это случилось в ту субботу.
– Она не мучилась?
– Нет. У нее немного побаливало все тело, но врач дал ей морфин. Вот тогда она мне и сказала, что радуется уходу, тому, что увидится со своими малышами. Вызвала нотариуса и все подписала. Дом мой. Не знаю, что с ним делать. Но продать не могу.
– Еще слишком рано об этом думать.
– Конечно. Но что я буду делать без нее?
– Что-нибудь придумаешь…
Дом Мадлен был совсем маленький, но обладал душой. Я заметила ностальгию в глазах Оливье, когда он оглядывал комнату и все закутки. Вот уже больше двадцати лет, как она вернулась сюда, уйдя на пенсию, и он регулярно заезжал навестить ее. Ненадолго, но регулярно. Безделушки на полке над печкой, рядом с тремя фотографиями. Муж и двое сыновей. Третьего они, наверно, не успели сфотографировать. Он умер раньше. В то время фотографии были редкостью.
Оливье не плакал. Ни во время службы, ни на кладбище. На губах у него была грустная улыбка – такая же, какую я заметила на ферме, когда он заехал на велосипеде. Только в десять раз хуже. Он не очень представлял себе, что будет делать со всеми вещами, с домом. Я посоветовала ему переждать. Дать себе время пережить траур. Оплакать Мадлен. Он вскинул на меня глаза, я увидела, как переменилось его лицо, опустились вниз уголки губ, задрожал подбородок. Я обняла его, и он заплакал. Заплакал, как ребенок. Я присела на край кровати, он встал на колени рядом, обвив руками мою талию. Он рыдал. Как налетевший шквальный дождь, когда вы можете промокнуть до костей меньше чем за полминуты. Так же неистово. Он распахнул шлюзы, и вся его печаль изливалась мне на живот. Не только из-за потери Мадлен. У меня было ощущение, что он оплакивал всю свою жизнь. Жестоких родителей, свою заброшенность, насмешки в школе, свое одиночество. Он вцепился в меня, словно крича: У меня осталась только ты!
Я плакала вместе с ним, гладя его волосы.
Мы просидели так около часа. Это напомнило мне ночь в слезах рядом с Антуаном. Но на этот раз все было куда серьезней.
Когда он немного успокоился, я предложила поехать домой. Он очень устал и наверняка мало спал в последнюю неделю. Он вернется когда захочет, но сейчас лучше уйти отсюда, немного отвлечься. Дать телу небольшую передышку.
Он сел на пассажирское место и уставился в окно, как будто стыдился показать мне свое лицо. Я села за руль. Он быстро уснул. Я слышала, как он иногда принимался плакать, а потом снова засыпал.
Мне было действительно тяжело. Рядом со мной был не тридцативосьмилетний лейтенант, а маленький покинутый мальчик, который лишился путеводной звезды и не знал, удастся ли ему отыскать дорогу.
На ферму мы приехали ближе к полуночи. Выпили травяного чая. Я принесла ему махровую варежку, намоченную в холодной воде. У него болели глаза и голова.
– Спи здесь. Так будет лучше.
Я устроила его в своей постели. Пошла переоделась и пристроилась рядом. Он обнял меня, и я прижалась к нему, чтобы заснуть. Я чувствовала, как он дышит мне в спину. Он все еще иногда всхлипывал. Но ливень вроде бы унялся. Когда прозвонил будильник, мы не шелохнулись. Он спал как младенец. Глаза у него опухли от усталости и горя.
