Они были, наверное, почти у самой крыши, высоко-высоко, потому что Большая Площадка казалась пятном, которое он мог бы накрыть ладонями. Кондо Барритауна выглядели отсюда как простирающийся до горизонта ковер серо-белой плесени. Уже стемнело, и за последней волной кондо Бобби смог различить далекое розовое свечение.
– Там ведь Муравейник, правда? Этот розовый свет?
– Верно, но чем ближе к нему, тем он непригляднее. Хочешь поехать туда, Бобби? Счет Ноль готов завоевать Муравейник?
– Господи, да… – Бобби прижал ладони к запотевшему стеклу. – Если б ты только знал…
Действие дерма закончилось, грудь и спину стало жечь огнем.
С наступлением ночи Тернер вновь ощутил себя на рубеже.
Казалось, слишком много времени прошло с тех пор, когда он в последний раз испытывал подобное ощущение. Но теперь он чувствовал себя так, словно никуда с рубежа и не уходил. Он будто стал сверхчеловеческой ячейкой в синхроцепи – ощущение, которое стимуляторы могут лишь имитировать. Такое возможно только на площадке, когда все готово для извлечения по-настоящему крупной дичи и когда ты один в ответе за всё – да и то лишь в самые последние часы перед рывком.
Но сколько времени с тех пор утекло! В Нью-Дели он только проверял возможные пути отступления для топ-менеджера, который даже не был до конца уверен, хочет ли он перейти под другую крышу. Ощущай Тернер передовой рубеж тем вечером на Чандни-Чоук, он, быть может, и смог бы увернуться от «собаки». Скорее всего – нет, но рубеж приказал бы ему попытаться.
Теперь же ощущение рубежа позволило ему свести в единый рисунок все факторы, какие следовало учесть на данной площадке, – и целые гроздья мелких проблем, и крупные проблемы-одиночки. Мелких было до черта, но никаких по-настоящему серьезных обломов. Линч и Уэббер начинали потихоньку вцепляться друг другу в волосы, а поэтому он устроил так, чтобы держать их подальше друг от друга. Уверенность в том, что Линч – подсадка Конроя, инстинктивная с самого начала, теперь усилилась. Когда ты на рубеже, инстинкты обостряются, понемногу становишься телепатом. У Натана возникли проблемы со шведскими грелками для рук – все, что было проще компьютерной платы, сбивало мастера с толку. Тернер приставил к грелкам Линча – их требовалось зарядить топливом, а Натану приказал выносить грелки наружу по две зараз и неглубоко прикапывать на расстоянии метра друг от друга вдоль двух длинных полос оранжевой ленты.
Присланный Конроем микрософт наполнял голову целой вселенной других постоянно меняющихся факторов: скорость воздушных потоков, авиагоризонт, угол атаки, ускорение и сила тяжести, азимут цели. Неумолчной литанией всплывали из подсознания данные о вооружении машины: приборы наведения, траектории сброса бомб, дальности и коды запуска, круги поиска, счетчики боеприпасов. Конрой дописал к микрософту простое сообщение – время прибытия самолета и подтверждение установки дополнительной противоускорительной сетки для пассажира.
Тернер спрашивал себя: что делает, что испытывает сейчас Митчелл? Предприятие «Маас-Биолабс, Северная Америка» было встроено в изрезанное туннелями плато, гигантский обрубок скальной породы, вздыбившийся над песчаной пустыней. Досье с биософта показало Тернеру фасад этого плато с его горящими вечерним светом окнами. Плато возвышалось над морем сагуарий, как рубка гигантского корабля. Для Митчелла оно было и тюрьмой и крепостью – его домом на протяжении девяти последних лет. Где-то в сердцевине плато он совершенствовал синтез гибридом, уже более века не дававшийся другим ученым. Работая с человеческими раковыми клетками и отвергнутой, почти забытой моделью синтеза ДНК, он создавал бессмертные гибридные клетки, ставшие для этой технологии базовыми средствами производства, крохотными биохимическими заводиками, бесконечно воспроизводящими искусственно сконструированные молекулы, которые потом собирали в цепи и встраивали в биочипы. Где-то там, в научном городке, Митчелл доживает сейчас свои последние часы в качестве самой яркой звезды среди «маасовских» исследователей.
Тернер пытался представить Митчелла, которому предстоит совершенно иная жизнь – его теперешняя кончится с переходом в «Хосаку», – но представлялось с трудом. Да и так ли уж отличается закрытый исследовательский центр в Аризоне от аналогичного на Хонсю?
В течение всего этого длинного дня в Тернере то и дело темной волной поднимались закодированные воспоминания Митчелла, наполняя его странным ужасом, который, казалось, не имел ничего общего с предстоящей операцией.
Тревожила узнаваемость, почти интимность образов, возможно, именно эта тревога и порождала страх. Некоторые фрагменты как будто обладали гораздо большей эмоциональной насыщенностью, чем можно было предположить по их содержанию. Почему воспоминание о пустом коридоре какого-то обшарпанного общежития в Кембридже должно наполнять его чувством вины и отвращением к самому себе? Другим же картинам, которым по логике вещей полагалось нести определенную эмоциональную нагрузку, эмоций-то странным образом не хватало. Вот Митчелл играет с грудной дочкой на четырехугольнике пушистого паласа в доме, который он снимал в Женеве. Ребенок смеется, тянет отца за палец. Ничего. Жизнь этого человека, с точки зрения Тернера, была отмечена именно отсутствием событий. Ученый был талантлив – это стало ясно довольно рано, – честолюбив, наделен способностью к расчетливым интригам и манипуляциям – подобный дар требуется любому, кто мечтает стать ведущим исследователем. Если кому-то и было суждено подняться по иерархической лестнице корпоративной науки, то именно Митчеллу.
Сам Тернер оказался не способен прижиться среди людей дзайбацу, в этом мире, разделенном на племена с их бесконечной борьбой за выживание. Он оставался вечным аутсайдером, непредсказуемым фактором, носимым по тайным морям межкорпоративной политики. Ни один служащий ни одной компании не был способен на ту инициативу, какая требовалась от Тернера в ходе извлечения. Откуда взяться у служащего, взращенного корпорацией, профессионально небрежному умению Тернера менять свою лояльность при смене работодателей. Или, может быть, его несгибаемому упорству с того момента, как согласованы условия контракта. Когда ему еще не исполнилось и двадцати, его занесло в охранную контору; это были времена, когда мрачная хандра в послевоенной экономике только-только уступала дорогу импульсам новых технологий. Он неплохо продвинулся в охране, учитывая отсутствие у него всяческих амбиций. Он обладал осанкой пластичного мускулистого зверя, которая производила впечатление на клиентов его работодателей, и он оказался сметлив и весьма расторопен. Умел носить одежду. Ладил с техникой.
Конрой разыскал его в Мексике, где работодатель Тернера заключил контракт на обеспечение безопасности для съемочной группы «Сенснета» – те записывали получасовые эпизоды бесконечного сериала о приключениях в джунглях. Когда появился Конрой, Тернер как раз заканчивал последние приготовления. Он разработал контакты и посадил связника между «Сенснетом» и местным правительством. Подкупил главного полицейского чина в городе, проанализировал систему безопасности гостиницы, познакомился с местными проводниками и водителями, перепроверил их биографии, установил цифровую голосовую защиту на передатчиках съемочной группы, подобрал команду на случай возникновения кризисной ситуации и разместил сейсмические сенсоры вокруг скопления коттеджей «Сенснета».
Он вошел в бар гостиницы – продолжение вестибюля, выдвинутое в заросший тропический сад, – и нашел себе место за одним из стеклянных столиков. Бледный мужчина с копной белых, вытравленных волос пересек бар, держа по стакану в каждой руке. Одет он был в тщательно выглаженную армейскую рубашку, выпущенную поверх джинсов, и кожаные сандалии. Мучнисто-белая кожа казалась туго натянутой на угловатый череп.
– Ты отвечаешь за безопасность этих детишек из симстима, – утвердительным тоном произнес бледный мужчина, ставя один из стаканов на стол перед Тернером. – Мне сказал Альфредо.
Так звали одного из гостиничных барменов.
Тернер поднял глаза на человека, который, судя по всему, был совершенно трезв и, казалось, олицетворял собой всю самоуверенность в мире.
– Кажется, мы не представлены, – сказал Тернер, не делая ни малейшего движения, чтобы принять предложенную выпивку.
– Не важно, – ответил Конрой, отодвигая стул. – Мы играем на одном поле. – Он сел.
Тернер посмотрел на него в упор. Тогда Тернер выглядел как настоящий телохранитель. В его осанке, в каждом движении жилистого тела читались беспокойство и настороженность, и очень редкие из незнакомых людей решились бы так небрежно вторгнуться на его территорию.
