Когда мы оба оказались под водой, он начал трогать мои интимные места, говоря, как ему приятно, и вдруг поднял меня за подмышки так, чтобы мое лицо оказалось напротив его. И тут Дуглас как будто впал в бешенство. Он целовал, лизал и кусал меня, вонзая свои мерзкие желтые зубы в мою грудь и шею. Его дыхание было таким отвратительным, что меня начало тошнить. Я чувствовал, что изнасилование будет продолжаться вечно, и, когда наконец Дуглас меня отпустил и, свалившись к его ногам, я подумал, что он закончил, оказалось, что не тут-то было. Схватив меня за волосы и поднимая, пока я не захныкал от боли, он начал насиловать меня орально, продолжая давать волю своим фантазиям и называя меня грязной маленькой свиньей и дюжиной других имен. Дуглас приказал мне проглотить его сперму под угрозой избиения, и я, зная, что у меня нет выбора, давился ею.
Когда наконец он закончил, я получил сильную пощечину.
– Ты – хороший мальчик, – сказал Дуглас. – Покажи мне, как тебе нравится. Давай улыбнись. Оближи губы.
Я сделал, как было велено, пытаясь выглядеть счастливым и сдержать слезы, потом он снова начал оскорблять меня и говорить, каким я был грязным и как люблю его член. Как будто он был зол на меня за то, что произошло, как будто я оказался мерзким комком грязи, потому что сам хотел делать все это. Потом, похоже, Дуглас решил передохнуть.
– Оставайся здесь, пока я смогу снова тобой заняться, – приказал он и пошел в спальню.
Я лежал бесформенной кучей мяса в углу душевой, моя грудь вздымалась от всхлипываний. Вода продолжала течь на меня, а я свернулся калачиком, обхватив ноги руками. Прошло около пятнадцати минут, прежде чем Дуглас вернулся, все еще голый, попивая чай. К своему ужасу, я обнаружил, что у него опять стоит. Он рассказал, в какую игру хочет поиграть теперь.
– Ты должен научиться играть в эти игры, – сказал он, аккуратно ставя свою чашку на полку. – Если ты допустишь хоть одну ошибку в следующий раз, я причиню тебе сильную боль.
Он снова начал мастурбировать, очевидно получая удовольствие от того, что я плачу, и от ужаса в моих глазах. Пока Дуглас тащил меня за волосы в спальню, я держался за его руки, пытаясь ослабить боль. Он швырнул меня на кровать, приказав лечь на живот, а потом привязал мои запястья и лодыжки к кроватным рамам и начал шлепать с настоящей жестокостью. Чем больше я извивался, тем большее удовольствие он получал, удовлетворяя себя снова и снова, пока в конце концов не повалился на меня, почти задушив меня складками своей вонючей, потной, отвислой кожи, крепко сжимая мою шею и заставляя тело впустить его.
– Какой хороший мальчик, – говорил он каждый раз, когда кончал.
Но потом Дуглас начал бесчеловечно унижать меня новым способом. Когда ему требовалась передышка, он привязывал меня к батарее в ванной и уходил, закрывая за собой дверь и приказывая не издавать ни звука до его возвращения. Мне оставалось только сидеть на корточках на холодном кафельном полу, испытывая тошноту от отвращения ко всему, что он делал со мной, и в ужасе от того, что еще предстояло. У меня кружилась голова, и каждая клеточка моего тела была готова разорваться от боли. Я думал, что не смогу перенести такую боль.
Когда дядя Дуглас вернулся через час, от него пахло алкоголем, и я понял, что он сидел в баре отеля, упиваясь своими сексуальными приключениями. В руках у него был стакан воды, и он наклонился и приподнял мою голову, болтающуюся на шее, как у мертвой индюшки, чтобы я сделал несколько глотков. Дуглас развязал меня и сказал снова принять душ, но, встав на ноги, я сразу же упал в обморок.
Наверное, я был без сознания несколько минут, а когда пришел в себя, он уже отнес меня под душ и снова мыл. Потом он вытер меня, отнес в спальню и одел. Как будто ничего не было. Потом Дуглас отнес мое «безжизненное» тело в машину и бросил на заднее сиденье, оставив ключ в номере, чтобы его забрал персонал отеля.
Когда мы добрались домой, меня снова отнесли в подвал и положили на матрас, чтобы я немного оправился.
Они основательно принялись за мою дрессировку, но тогда я еще не понимал этого.
Поначалу для других детей в школе я был новинкой – они впервые в жизни встретили немого мальчика, но вскоре новизна угасла, и я стал очередной легкой мишенью для насмешек и издевок. Я привык быть жертвой; эту роль я играл уже в течение нескольких лет, и ничто из того, что говорили или делали другие дети, не шло в сравнение с теми ужасами, которые я уже испытал на себе дома или с дядей Дугласом. Но я все еще грустил, потому что снова чувствовал себя изгоем. Я бы с огромной радостью завел друзей, но никто не хотел со мной водиться, потому что я был другим, странным. Многие просто не могли сопротивляться соблазну подразнить меня, зная, что я не смогу ответить. Я задавался вопросами: «Что со мной не так? Почему все так упорно избегали меня? Может быть, я унаследовал папины гены и был таким ужасным и злым, как говорила мама? Может быть, это папа был виноват в том, что моя жизнь стала такой, какая есть, как говорил Уолли?» Но в глубине души я верил, что папа был единственным человеком, который любил меня по-настоящему.
Девчонки в школе были даже хуже мальчишек, когда дело доходило до издевок над кем-нибудь безответным. Они постоянно водили вокруг меня хороводы, дразнили меня и называли «Тупоглух Глухотуп». «Хочешь конфетку? – спрашивали они с натянутыми улыбками и горящими глазами. – Это было „нет“ или „да“? Нет, это определенно было „нет“, я уверена!» И потом они, смеясь, убегали, оставляя меня наедине с отчаянными попытками правильно сказать слово. Я мог придумать столько вещей, которые хотел бы сказать, но все они оставались кипеть внутри, медленно испаряясь.
Хуже всего приходилось во время ланча, потому что я не мог ускользнуть и найти где-нибудь укромный уголок. Я должен был идти в столовую вместе со всеми, если хотел есть, а я всегда умирал с голода. Женщины, подающие обеды, были очень добры. Они изо всех сил старались меня защитить, когда поблизости не оказывалось учителей, и обрушивали ярость на моих мучителей. Когда их удавалось схватить, мои спасительницы посылали их к директору. Но задиры становились более хитрыми и ловкими, толкая меня локтями в бока или пиная ногами под столом, когда взрослые смотрели в другую сторону. Дети знали, что я не издам ни звука. Томас обычно защищал меня, когда оказывался рядом, несмотря на то что был на три года младше. Он пинал любого, кто задирал меня, со всей силы, которая постепенно росла, но все же предпочитал общаться со своими сверстниками, а не охранять меня целый день.
«Не смей так говорить с моим братом!» – кричал Томас, застав кого-нибудь за издевательством надо мной, и все (независимо от возраста) обращали на него внимание.
Мой братик становился крепким орешком, готовым дать сдачи любому, кто на него полезет. Я же никому не отвечал, уже испытав дома на собственной шкуре, насколько хуже все обернется после ответного удара. В то время учителя в школах еще использовали палки для наказания детей, и я не хотел рисковать. На самом деле меня даже били пару раз за нарушение дисциплины в классе, и это оказалось не так ужасно, как я думал. Я уже так привык к наказаниям, что даже не дергался, когда мне сильно ударяли палкой по пальцам. Боль уже не оказывала на меня такого сильного эффекта, я даже сам причинял себе страдания: иногда царапал себе руку острием карандаша и вонзал его в плоть от полнейшего разочарования в себе, в своей жизни и от невозможности сделать ее хоть немного лучше. Бывали минуты, когда мне казалось, что я ненавижу себя так же сильно, как мама и остальные, и думал, что могу понять, почему они всегда хотят меня ударить.
В школе был один парень моего возраста по имени Пит, который не только никогда не участвовал в нападках на меня, но даже стал приходить ко мне на выручку, когда меня задирали. Он был выходцем из более образованной семьи, чем большинство из нас; его отец был врачом, а мать – преподавателем в университете. Пит знал, то, как со мной обращаются в школе, неправильно, и стал бесстрашно защищать меня ото всех. За всю жизнь для меня делали такое только он и Томас. Уолли был со мной добр, но сам старался избежать побоев, из-за этого никогда никому не перечил и не говорил, что то, что они делают со мной, неправильно. Пит знал, что было правильно, а что – нет, и не собирался об этом молчать. В мире не так уж много людей достаточно смелых, чтобы вести себя так, а уж тем более детей, и я был очень счастлив и горд, что такой храбрый и добрый человек хотел стать моим другом.
Пит был довольно крепок физически, так что он раздавал удары направо и налево, если нападающие на меня не отступали сразу, и из-за этого у него возникли неприятности с учителями. В школу вызывали родителей Пита, чтобы поговорить о поведении, которое было ему несвойственно и неприемлемо в стенах школы. Но его родители знали только одно: их соблюдающий приличия послушный сын начал попадать в неприятности после того, как завел дружбу со мной – странным, неопрятным и тощим немым мальчиком. Так что, очевидно, они пришли к выводу, что это я на него плохо влияю. По сути, Пит всего лишь защищал меня и старался быть справедливым. Он был моим добрым самаритянином, и я мечтал сказать им, что они должны гордиться его поведением, а не беспокоиться из-за него.
