Глава двадцать четвертая
Портрет еще одного судьи (масло)
Свиньи подрыли тысячу четыреста гектаров, но свинца переварить не могли и погибли на поле брани. Ограда неуклонно продвигалась. Поглотив сорок две горы, восемьдесят холмов, девять озер и девятнадцать источников, Ограда Западная ползла к Ограде Восточной. Пампа не бесконечна – в отличие от Ограды.
Слухи в пампе разносит ветер. Кто придумал жаловаться? Где родилась эта мысль? Не в усталом мозгу Риверы. и не в пылком воображенье Meдрано, и не в бедной голове Фортунато. Просто однажды утром Ранкас узнал, что жаловаться нужно. Кому же? Говорили об этом столько, что отцы селенья сами собой, не сговариваясь, собрались в школе. Даже Ривера и его сотоварищи явились туда, не зная зачем, наверное, в воздухе носилось, что после благословенья отца Часана возможна какая-то борьба. Кто его знает! Собрались, и все. Кому же жаловаться? Префекту? Властям округи? Самой Компании? Нетрудно было доказать, что все это ни к чему.
– А не пойти ли к тамошнему судье? – предложил Абдон Медрано. – В конце концов, Ограда – это беззаконие. Никто не вправе перекрывать дороги.
– Верно, – обрадовался выборный, – судья нас поддержит. Служба его такая – обиженных поддерживать.
Откуда он взял, что судье положено творить правосудие? Кто его знает! Как бы то ни было, отцы селенья решили идти к судье с жалобой. Может, просто солнце светило, и его золотое сиянье вселило надежду в души. Ничто не ослабляет человека больше, чем ложь надежды. Отцы селенья порылись в сундуках, умылись, и шею помыли и руки (некоторые, скажем Абдон Медрано, даже галстук повязали), и пошли на другой же день в Серро-де-Паско.
У двухэтажного и обшарпанного здания тамошнего суда нет тротуаров и тропок; его обрамляют глубокие канавки, в которых день и ночь сидят просители, дожидаясь своей очереди. В плохо оштукатуренном кабинете судьи Парралеса имеются шаткий стол, несколько кресел и стулья. На письменном столе, погребенном под грудами бумаг, стоит фотография в серебряной рамке, доказывающая нерушимость семейных добродетелей судьи. Фотографу удалось подстеречь тот миг, когда его превосходительство важно сидел в кресле, а за ним, перед озерами и лебедями, изображенными на картонном заднике, робко опираясь на его плечи, стояли его супруга и шестеро детей, занимавшие вполовину меньше места, чем он сам.
Когда почтительно, едва заметно, проникли в кабинет посланцы Ранкаса, судья Парралес не поднял глаз от какой-то бумаги с печатью. Посланцы не удивились. Голытьба нашей страны прекрасно знает, как ничтожны ее дела и заботы, и потому готова ждать сколько угодно часов, дней, недель или месяцев. На сей раз они ждали всего тридцать минут.
Закончив чтенье очередной апелляции, судья Парралес спросил:
– Чего хотите?
При этом его медное лицо осталось неприступным как стена.
– Мы… это… – забормотал Ривера, – община мы, из Ранкава… мы вот пришли…
– Быстрей, – сказал судья. – Мне некогда.
– Может, ты знаешь, сеньор, что там Ограду строят…
Крестьянин от страха переходит на «ты», путается, пугается и еле слышно чередует обе формы обращения.
– Ничего не знаю. Я отсюда не выхожу.
– Компания построила Ограду. Огородила пампу. Все огородила, сеньорой дороги, и деревни, и речки.
– У нас почти не осталось овец, – сказал Абдон Медрано. – Половина перемерла. Пастись им негде. Эта Ограда сжевала весь их корм. И дороги перекрыты. Никто не может заехать к нам в селенье.
– Рынка нет, сеньор, – вставил слово Ривера.
– Тридцать тысяч овец у нас пало, – пояснил Медрано.
– От болезни, – определил судья.
– От голода, сеньор, – сказал Ривера.
– Я не ветеринар, – рассердился судья. – Чего вы хотите?
– Мы хотим, сеньор, чтобы вы признали нарушение закона.
– Это недешево.
– Сколько, сеньор? – спросил повеселевший Ривера.
– Десять… нет, пятнадцать тысяч, – отвечал судья чуть-чуть мягче.
– Нам столько не собрать, сеньор, вы нам немного уступите.
Глаза судьи сверкнули, а кулак его обрушился на папки с делами. От грохота просители онемели.
– Вы что думаете? На рынок пришли? Им хочешь помочь, а они еще рассуждают!..
– Спасибо, сеньор.
– Когда нам прийти, сеньор? – спросил уже у двери Фортуна-то и робко улыбнулся.
– Когда угодно, – буркнул судья.
Просители чуть не прыгали от радости.
– Ну, говорил я вам? – потирал руки Фортунато.
– Дураки мы, дураки! Раньше бы пойти надо!
– Денег много… – заметил Ривера. – Нам столько в жизни не собрать.
– Ничего, соберем, – сказал Медрано.
– Ну, тысяч бы пять-шесть.
– Правда, пятнадцати нам не собрать…
– Может, ярмарку устроим, лотерею? – предложил Медрано.
Это всем понравилось. Конечно, это вернее, чем побираться. Люди придут, когда узнают, в чем дело. Да, выдумка стоящая. Когда они вернулись, ее дополнил дон Теодоро – он предложил позвать алькальда Серро-де-Паско.
– Будет он с нами возиться!
– Попытка не пытка.
– Может, хоть билетик купит.
– Еще чего!
– А что такого?
– Мы ничего не теряем.
Надвигался дождь, и небо одевалось белесой чешуей. Но не боясь ни дождя, ни снега, они пошли к алькальду, в двухэтажный дом с зелеными ставнями, которого не миновали архитектурные беды города. Вошел один Фортунато и вскоре вышел.
– Идите, идите! – радостно позвал он. – Примут нас.
Они обили о камень грязные башмаки, чтобы не запачкать начальству пол.
Молодой, лет тридцати, алькальд Хенаро Ледесма ждал их у стола, крытого зеленым сукном.
– Чем моту служить? – мягко сказал он.
– Мы из Ранкаса, сеньор, у нас там общинный выгон, – заговорил Фортунато. – Может, вы знаете нашу беду. Компания…
– Вы насчет Ограды? – спросил алькальд.
Они так и сели. Наконец кто-то из начальства признал, что есть на свете этот невидимый змий!
– Вы ее видели, сеньор? – недоверчиво спросил Ривера. – Видели Ограду?
– Да кто ее не видел!
– А вы-то видели?
– Видел, видел. Как ее не видеть, если она чуть в город не вползает?
– И что вы о ней думаете? – осторожно спросил Фортунато.
– Безобразие, конечно! Не имеют никакого права.
Он говорил спокойно, не спеша.
– Вот мы и хотели помощи попросить, – воспрянул духом Ривера.
– Какой помощи?
– Да чтоб вы купили билетик-другой. Мы лотерею устраиваем.
– Какую лотерею?
– А чтоб судье Парралесу уплатить.
– Судье уплатить?
– Да, сеньор.
– А за что?
– Чтоб он признал, что есть эта Ограда. Он десять тысяч просит, а нам больше пяти не собрать. Если вы нам поможете, мы все соберем.
– Вы что, с ума посходили?
Они виновато опустили головы, не понимая, однако, чего он сердится.
– Ему не за что платить. Ему государство платит. Ограду признать он обязан. Такая его работа – беззакония констатировать.
– Значит, не поможете? – спросил Ривера.
– Денег на взятку не дам, это нечестно. А вообще-то помогу.
– Как же это, сеньор?
Алькальд подумал.
– Дело очень важное. У нас такого важного дела и не было. Это еще начало, а какой будет конец? Да, друзья мои, надо их вывести на чистую воду. Больше ничего не придумаю. Сейчас же выступлю по радио и разоблачу их. А первым – судью Парралеса.
Глава двадцать пятая
о завещанье, которое еще при жизни оставил Эктор Чакон
– А я там был! Я подписывал! – хвастается Ремихио.
Но вы его не слушайте. В тот вечер, когда Чакон собрал детей, чтобы сообщить им свою последнюю волю, горбун сидел в каталажке. Сержант Кабрера, убежденный сторонник единственного кандидата, проведал, что Ремихио распустил слух, будто урны волшебные и голос против генерала сам собой становится в них голосом «за». За эту шутку Ремихио получил пятнадцать суток и никак не мог присутствовать при составлении Чаконова завещанья. И не был он там, и не подписывал, и подписывать ему было нечего, потому что никакого завещанья не составляли. Просто собрались вместе Игнасия, Ригоберто, Фидель и Хуана. Иполито куда-то уехал. Чакон разбудил их в три часа утра и зажег огарок свечи. Огонек горел плохо, и, послюнив пальцы, Чакон подправил фитиль, а потом сказал:
– Я убил человека!
– Ой, господи! – сказала Игнасия и упала на колени. Фидель в последний раз посмотрел на постаревшее, худое отцовское лицо. Ригоберто заморгал. Хуана заплакала.
– Дети, я убил плохого человека. Утром за мной придут. Мне надо уходить.
– Когда ты вернешься, отец? – спросил Ригоберто.
– Вряд ли я вернусь. Если возьмут живым, срок дадут немалый, да вряд ли они меня возьмут…
– Папа, – зарыдала Хуана, – ты никогда еще так не говорил!
Эктор Чакон, прозванный Совою, сел на мешок с зерном.
– Эти убийства из-за выгонов, дети. Если б Монтенегро оставил нам хоть какую землю, все бы обошлось. Да что теперь говорить! Мое дело плохо. Поймают меня – убьют.
– Прикончи помещиков, отец, – сказал Ригоберто, глотая слезы. – Хоть сам умрешь, а их прикончи. Сломай им хребет.
