Бок о бок с нею мы пялились на танец, оба – онемев и потемнев. Взрослая любовь, раздираемая среди едва повзрослевших ребер.
Мэгги у реки – «Бедненький Джек», – иногда смеется она и гладит меня по шее, заглядывает поглубже в мои глаза густо и уютно – голос ее в смехе чувственно надламывается, низкий – зубы ее как жемчужинки в этих алых створках ее губ, богатых алых вратах летнего плодородия, шрам апреля.
– Бедненький Джек, – и вот улыбка тускнеет в ямочках, только свет ее еще поблескивает в глазах, – мне кажется, ты сам не понимаешь, что делаешь.
– Меня бы это не уд-дивило.
– А если б знал, тебя бы здесь не было.
– А я что говорил?
– Нет – та-ак ты не говорил, – пьяно закатывает глаза, пьяня меня, проводя холодной ладошкой мне по щеке неожиданной лаской, столь нежной, что и ветры мая бы поняли, а ветры марта замирают и ждут, и успокаивающее «а-а» в ее губах каким-то немым легким дуновением отправляет мне одно слово, вроде «тебя-а».
Глаза мои, глядя, падают прямо в ее глаза – мне хотелось, чтоб она увидела окна моей тайны. Она ее приняла – она ее не приняла – она еще не решила – она молода – осторожна – ее настроения переменчивы – ей хотелось дотянуться во мне до чего-то, и она пока не дотянулась – и, быть может, ей этого хватает, просто знать – «Джек – балбесина».
– Я б никогда с ним не связывалась – Он никогда не станет таким работящим, как мы видим, как остальные мужики, как Па, как Рой – он не наш – Странный. Эй, Бесси, а ты не думаешь, что Джек какой-то странный?
Бесси:
– Н-не-а?? – Мне откуда знать?
– Ну, – Мэгги хмыкает себе под нос, – я не знаю, должна признаться. – И манерно этак, чашкам: – Я в са-амом дел-ле не зна-а-йу. – По радио крутят пластинки. Везде разбросаны подушки. Вот бы сачкануть в эту гостиную. Солнечные шторки – утро.
– Так ты помирилась с Джеком, а?
– Ага. – Густогорло, точно модистка, что старше подружки, как замечательные старухи из Сан-Франциско, из тусклых деревянных меблирашек, что сидят весь день со своими попугаями и старинными приятельницами и болтают о тех временах, когда им принадлежали все бордели на Гавайях, или жалуются на первых мужей. – Ну да. Наверно, он меня будет презирать.
– Почему это?
– Фиг знает. Говорю же – он смешной такой.
– А-а, ты с ума сошла.
– Ну, нав-верно.
Если б я рассмеялся и швырнул ей в лицо свои зубы любви, широченную ухмылку радостного понимания и приятия, у нее бы шевельнулась лишь тень подозрения в моих мотивах – что только углублялась бы – всю ночь – до самых бездонных печалей тьмы – все мои темные прогулки обратно от ее дома – все наши недопонимания – все ее интриги, грезы – провалились бы – все бы пропало.
Приближался мой день рождения, но я не должен был о нем знать – все спланировала сестра: его предполагалось отмечать в маленьком домике на Потакетвилльском холме возле церкви, где жила ее подруга. От меня все следовало утаить. Покупались подарки – маленькое радио-«эмерсонетка», в то время такое благотворное, но позже ставшее маленьким радио-радиатором отцовских скучных нырков в дешевые отельчики в грядущие годы его бродячей работы – Бейсбольная перчатка, что должна была стать вехой и символом наступавшего бейсбольного сезона и всех нас, игроков, купленная мне на день рождения, вероятно, Кровгордом – галстуки – Сестра приглашала всех: – Мэгги, Кровгорда, Елозу, Иддиёта, нескольких своих приятелей, моих родителей, соседских девчонок, которых приведут с собой парни, – я не должен был обо всем этом знать, но знал.
Мне сказал Кровгорд.
За одну ночь дружба наша углубилась невообразимо и сенсационно перед универмагом «Гигант», через дорогу от шелкопрядилен, канала, перед «Мальчишеским клубом», мы разговаривали там с самой тренировки, куда он иногда заглядывал посмотреть, как я бегаю, а теперь бесцельно шел со мной, чтобы не прерывать разговора, и пришел к компромиссному расколу: «Я пойду домой вон туда, а ты иди домой туда» – ужинать – Уже стемнело, зима холодная, фонари на улице яркие, как алмазы в холодных скрежевоющих ветрах, неприятно – Мы болтались на углу и просто разговаривали – Причем о Мэгги, бейсболе, обо всем – Чтобы согреться, мы вдруг пускались воображаемо пасовать друг другу с пяти футов, демонстрируя к тому же свои показные техники бросков и передач, ленивых замахов, бросок!
– Игроки главной лиги всегда подбрасывают мяч легко, – говорил Чарли, – сходи в Фенуэй-парк, сам увидишь, как парни перед игрой просто легонько подают, и никто не бросает рывком, похоже, что совсем без усилий, но подавать они могут очень далеко с такой же легкостью, это после многих лет таких вот легких подач – Это значит, «Не выбрасывай вперед руку».
– Чарли, тебе бы в главной лиге играть.
– Я и буду – надеюсь – хотелось бы то есть – Тэфф-то туда попадет – Тэфф точно попадет.
В их собственных историях Лоуэллской Предгорной школы Кровгорд и Тэффи Трумэн склоняли вместе головы над своими невообразимыми личностями и надеждой, амбициями, читали газеты друг у друга из-за плеча, неслись на матчи, старались успеть к началу радиопередач, знали самую личную невозможную потаенную отбойно-позерскую сердцевину друг друга, как свою собственную, или же шрамы своих же ран – Хладноветреными ночами бродили в куртках и трындели, как шотландцы в Эдинбурге Нового Света – Оба работали на железной дороге в Биллерике, отцы их – там же.
– Тэфф попадет – главные лиги – Мне-то что, Билл – Я вот как замахиваюсь и бросаю.
– А вот как мой безумный дружбан Джи-Джей Ригопулос? – подает, самый полоумный парень на свете, – орал ему я через ветра и показывал, преувеличенный замах Боба Феллера[57], чуть на спину не опрокидывается наземь перед броском, длинная нога задрана в воздух.
На Муди-стрит мы даем друг другу воображаемые подачи в неделю моего дня рождения, вот мы имитируем великое отбивание подачи, я присел на корточки в воображаемой перчатке питчера, у нас отбивающие-призраки уже готовы, а в игре впереди – целые иннинги.
– Два и О, двое на поле, усталый Чарли Кровгорд подает решающий девятый – за базой горячий сенсационный Джек Дулуоз – и вот подача – Ты ж наверное должен знать, тебе хотят вечеринку закатить – твоя сестрица.
– Кому? мне?
– Ну да, паря. Может, ты замертво рухнешь от восторга и потрясения, откуда я знаю – Я сам сюрпризов-то не люблю – поэтому, когда придет двенадцатое марта, не напрягайся, сам увидишь – Твоя сестра говорит по телефону с М. К. Номер Один уже несколько недель. У тебя куча клевых подарков, паря – включая тот, о котором я тебе ничего не скажу.
Мои папа с мамой влезли по самые шеи в подготовку большого праздника, договаривались про тортики, чтобы пришел репортер из газеты, чтоб игры были. Я этого не предвкушал из-за огромности всего. Я полудогадывался, что нужно будет изобразить изумление, будто не знал, когда все заорут «С днем рожденья!» Кусал губы… гордый.
Настал главный вечер.
Все отвалили на вечеринку ждать моего появления. Я сидел один в кухне и ждал, когда за мной зайдет Иддиёт – «Ииидьёт, пошли, мой братец Джимми хочет с тобой о чем-то поговорить!» Джимми Биссонетт, хозяин того домика, где скоро закрутится вся эта катавасия – друзья моей сестры – А снаружи гигантская метель началась, к полуночи весь Лоуэлл парализует, войдет в историю 20 дюймами снега, огромная, пророческая. Как грустно и смешно, что родители мои прячутся с дурацкими шляпками, а дом наш пуст – Весь свет у меня выключен, жду у окна среди пустых оконных шторок, темных потерянных курток – Я весь приоделся на выход в свой школьный футбольный свитер с «38», означающей 1938-й, и огромной вшитой «Л», что значит «Лоуэлл», и к серым ниткам «Л» красным пришит маленький футбольный мяч – под свитером майка, воротничка нет – Я хочу, чтобы меня сняли фотографы, они зайдут из местных газет, я предвижу – На всех остальных будут пиджаки, жилетки, галстуки – а я буду выглядеть как нелепое дитя, чью серую мечту о тщеславии даже любви пронзить не под силу.
Я выглядываю в окно на то, как собирается невообразимый буран.
И сквозь него, жаждуя, ликуя, добрый здоровенный Иддиёт сурово тащится в соответствии с планом – Я вижу, как он в крапчатых порывах снега под дуговой лампой на Гершоме огибает угол, согнувшись, за ботинками его в снегу остаются маленькие точечки идиотскости, следы доброты в призраковатости и ликованья – в груди моей от такого зрелища колет глубокой сладкой трансцендентной болью, от его вида, от снега, от ночи – а за этими свирепеющими сумраками прячутся тридцать человек, чтобы прокричать мне «С Днем Рожденья», и среди них Мэгги – Иддиёт катится себе в покатых сумраках, его широкая гладкая ухмылка в слякоти, от зубов отскакивают крохотные раздельные сиянья, розовенький, радостный, в его обветренном румяном твердокостном носу тени ноздрей – старый профи-охранник говядины и крюк болтается пониже, чтобы удобнее убивать, когда тресь-футбол вспарывает цветущие торфы – его грудасто-костлявые наросты кулаков скрючены в жестких портновских перчатках на выход – «Фу, гулянки!» говорит он – выбрасывает резким ударом руку и бздынь со всего размаху в забор, чуть вообще не снес с фундамента – говорит «Граргх» и затем «влюп» и начисто сваливает штакетину – часто под уличными фонарями холодными ночами и меня подзуживал так же, бац! – жизнь в приколоченных гвоздями штакетниках замирает от ужаса, костяшки у меня горят, я пробую еще пару раз, «Крепче! резче! вот так!» – какое-то мерзлое старое дерево трескается, штакетина отлетает – мы курсируем вдоль забора, вышибая из него один зуб за другим, тресь, Старик Плуфф, что живет через дорогу от нашего любимого штакетника в скверике, странный старый лоботряс, только и делал, что распахивал окна посреди Лоуэллской Ночи и выговаривал мальчишкам «Allez-vous-en mes maudits vandales!»[58] в своем вязаном чепце, со слезящимися розоватыми глазами, один в своем буром доме у покинутых гробовых ленточек и плевательниц, он слышал треск нашего штакетника в 2 часа ночи – Иддиёт зловеще склабится при одном воспоминании – «Хо йиих!» вопил Иддиёт в тот вечер, когда выборы в Лоуэлле выиграл франкоканадский мэр, Арсено – О золотое имечко, Иддиёт в своем политическом возбуждении подскочил от нашего пятнадцатилетнего тогда еще пинокля, когда родители мои были где-то в густой Лоуэллской Ночи, и вогнал кулак в штукатурку кухонной стены, чудо-хрясь, которым и Джека Демпси[59] ухайдакать можно было, без перчатки, хрясь – и штукатурка выдавилась на другой стороне в комнате с радиоприемником и столом красного дерева – когда мама моя вернулась домой, пришла в ужас, она была убеждена, что он какой-то маньяк и даже хуже – «Он пробил стену кулаком? Сапогом!» Глубоко в стене отпечатались косточки его суставов. «Как он это сделал! Говорю тебе, Биссонетты все ненормальные – у них в этой семейке мужики все чокнутые – их папаша —» Иддиёт, теперь успокоившийся – на минутку останавливается внизу у деревянного забора, я вижу, как он оборачивает свою встревоженную изможденность на четыре этажа вверх под мягко отплевывающимся снежочком и смотрит – «Что? Нет света? Джеки нету дома? Где же этот Здоро Во пацан? Я ему башку точно сверну! Аргх!» – Он ныряет через дорогу и исчезает из моего поля зрения в дверном проеме нашего многоквартирного дома, мощный, про себя обиженный, я слышу, как он штурмует коридоры, Иддиёт подплывает ко мне в сумраке сна столь обширного, что конца ему я не вижу, себе конца не вижу, ему, Мэгги, жизни, жене, всему миру.
