Когда я вернулась в дом, Сюзи уже встала.
– Смотри, мама, что я нашла на столике у двери.
Черт, а я спросонок ничего не заметила.
– Это мой портрет. Оливье нарисовал, да? И вчера вечером завез?
– Он и сейчас еще здесь. Спит в моей спальне.
Сюзи послала мне широкую заговорщицкую улыбку, и тут я поняла, что она и впрямь развита не по годам.
– Я пошла обратно к коровам, а ты не буди его, ладно?
– Конечно, мам, не беспокойся.
Именно.
Я услышал, как кто-то скребется в дверь.
Альберт был на дойке.
Никаких кошек в доме нет, они ожидают теплого молока непосредственно от производителя.
Гигантский паук?!
Потом ручка тихонько повернулась. Я сделал вид, что сплю, но чуть приоткрыл один глаз. Сюзи несла поднос по размеру больше, чем она сама. Полный стакан апельсинового сока и три ломтя сдобной булки. Я вспомнил о муке. Этим утром мне достанется только ее часть. У моего живота хорошая память.
– Ты спишь? – прошептала она еле слышно.
Я не ответил.
– Ты спишь?
Она сдвинула реостат на одно деление.
Потом еще на одно.
– Ты еще спишь?
– Мм-да…
Она мне поверила. О-ля-ля! Так пользоваться наивностью маленькой девочки! Но соблазн был велик… Тогда она присела на краешек постели, с подносом на коленях, несколько секунд колебалась, глянула на меня, на поднос, потом отпила глоток апельсинового сока и отщипнула кусочек булки. Это было очаровательно.
И что теперь? Или я сяду в кровати, рискуя, что она подскочит и все перевернет, или я продолжу притворяться трупом, и она слопает весь мой завтрак. Итак, я начал тихонько потягиваться, ворча, как медведь, приходящий в себя после спячки. Она послала мне улыбку дитяти из церковного хора, которое только что запустило руку в кружку с пожертвованиями. Я послал в ответ улыбку кюре, который делает вид, что ничего не заметил.
– Спасибо, моя хорошая!.. Э-э-э, да здесь мыши завелись! – заметил я, указывая на отгрызенный край булки.
– А все из-за кошек. Ленивые толстухи! Только и делают, что вертятся вокруг коров. Ну и сам видишь, мышам здесь раздолье!
Какая она славная!..
Дальше она затараторила – разумеется, чтобы быстрее сменить тему.
– Я так рада, что ты улыбаешься. А тогда на тебя смотреть было грустно. Сразу видно было, что у тебя на душе мышки скребут.
Я поглощал свою булку и улыбался.
– Ты женишься на маме?
Последний кусок попал не в то горло…
– Знаешь, пока рановато для такого рода решений.
– А вот я знаю, что поженюсь с Луи.
– Может, подождать немного, а?
– Я-то рада буду, получится, что ты вроде мой папа.
Ай!
Я еще откусил от булки. Все одно пропадать!
Потом она отправилась за книгами в свою комнату и устроилась рядом со мной. Я воспользовался моментом, чтобы натянуть майку и трусы. Почитал ей ее любимые истории. И попробовал бы я только пропустить хоть фразу или изменить хоть слово – она знала все наизусть!
Оливье, он милый, щеки у него такие гладкие, и рисует он здорово. Он даже меня нарисовал и подарил маме, чтобы она повесила в спальне.
Он мне правда нравится, потому что мама с тех пор, как с ним познакомилась, стала куда веселее. Она очень старается не показывать, но я-то вижу. Хотя она начала с того, что связала его, как свиной рулет, мама – она такая, к ней не подступись. И ко мне тоже, кстати. Мальчишкам во дворе лучше со мной не задираться. А то как дам по ноге, и пусть потом жалуются учительнице.
Он большой и сильный, но боится пауков. Смешно, что он вот так боится. Я ж ему объяснила, что маленькие зверушки больших не едят, а он не верит. А я беру их спокойно в руки – щекочутся, и все. Но я больше люблю земляных червей. Они холодные и все время извиваются.
После той истории со свиным рулетом он подарил маме много цветов и стал очень славным.
А еще потом мне было грустно, потому что он потерял сразу и свою маму, и бабушку. Обеих в один день, нелегко ему пришлось. Но мама утешила его, а потом они стали обниматься.
Мне бы очень хотелось, чтобы мама его тоже любила, потому что тогда они могли бы пожениться и у меня был бы папа, как у всех девчонок в школе. Гаэль и Амели все время рассказывают о своих папах, которые водят их в бассейн или катают на санках. У меня очень хороший крестный, но это не то же самое, что папа. Когда у тебя есть папа, он живет с тобой в одном доме. Вот мне иногда ночью страшно, потому что я слышу всякие звуки в лесу или на ферме, а иногда – прямо под крышей. Мама говорит, что это мыши, но мне все равно страшно. Когда я спрашиваю у мамы, а где же мой папа, она отвечает, что все объяснит, когда немного подрасту. Поэтому я ем суп и уже учу таблицу умножения. Может, так пойдет быстрее и она наконец объяснит.
А еще, если б у меня был папа, у меня мог бы появиться братик или сестренка и мы бы вместе играли во дворе.
Я принесла ему завтрак в кровать, чтобы ему захотелось вернуться, а может, и остаться.
– Тебя Сюзи разбудила?
– С трудом…
Я знала, что она не устоит. И снова отослала ее поискать вместе с Альбертом яйца. Какое счастье, что мои куры несутся каждый день, а она это обожает. Когда-нибудь она меня поймет. Я поцеловала Оливье. Он привлек меня к себе, но я не поддалась. Не люблю пахнуть коровами, и потом, нам было не так спокойно, как вчера вечером.
– Из-за тебя я черт знает что натворила с коровами.
– Ну и ладно, оставайся со мной. Пусть себе строят заговоры!
– В следующий раз возьму тебя с собой на дойку, вот тогда и умничай на здоровье.
На что он ответил, принявшись разминать мне груди:
– А почему бы нет?! Мне начинает нравиться.
И нам обоим начало нравиться. Не дойка, а любовь. Любовь повсюду и по-всякому. В сене – классика. На мешках с зерном в амбаре – неописуемо. Я старалась перебрать все места, где побывал Жюстен. Это помогало затянуться ранам. Промывание мозгов и перепрограммирование тела. Мы прошли курс любви, как другие проходят курс бальнеотерапии[31]: погружаясь два-три раза в день в теплые воды. Самое невероятное место? Когда он зашел ближе к полудню в сыроварню, а я как раз складывала утварь. Оставалось только все вымыть. Он снял с меня брюки, уложил на стол из нержавейки и взял меня без всякой подготовки, держа на весу мои ноги, на которых болтались тяжелые белые резиновые сапоги. Я плескалась в теплом молоке, которое смачно плюхало о закраины стола в ритме движения его бедер. Мы смеялись во весь голос, и по сыроварне гуляло эхо. Я сказала ему, что вся вымокну. Он ответил, что свежее молоко полезно для кожи, совсем как молозиво. Самое забавное, что он оказался прав. У меня еще три дня кожа на спине была гладкой-прегладкой.
Весна подходила к концу. Лето было великолепным. Антуан радовался за меня, Сюзи преобразилась. Оливье стал спокойнее. А у меня залечивались раны. Он не жил на ферме – слишком далеко до работы, но приезжал на выходные и в свободные дни.
В субботу после рынка я приходила к нему в его студию и там могла кончать в полной звуковой свободе.
А потом погода стала портиться. Процесс наверняка начался уже давно, может даже, с самого начала, незаметно – до того дня, когда я осознала перемены. Я почувствовала, что Антуан сделался хмурым, как осенняя пора с ее первыми туманами. Он стал приезжать реже, едва говорил со мной, не так увлеченно общался с Сюзи. Ссылался на работу, хотя ее было не больше обычного.
Однажды утром он не подошел к телефону. Тогда я отправилась к нему сама. Он молча плакал за кухонным столом, помешивая ложечкой в чашке с кофе. Я села напротив.
– Скажи мне, что происходит.
– …
– Я же вижу: ты замыкаешься в себе, как устрица. Так было с бабушкой. Ты ведь не умрешь с горя, правда?!
Чтобы Антуан выложил, что у него на сердце, его пришлось пинать, как боксерскую грушу, и оказывать помощь по методу Геймлиха[32] – двумя кулаками по животу, – чтобы заставить выплюнуть то, что застряло у него в горле и мешало говорить.
– Все стало по-другому.
– Что стало по-другому?
– Ты, я, Сюзи, мы трое.
Этого-то я и боялась.
– Ты ревнуешь?
– Нет, я не ревную. Плевать мне на Оливье. Он не в моем вкусе.
– Но ты боишься, что он займет твое место…
– Ты видела Сюзи? Она только о нем и говорит. У меня такое ощущение, что я больше не существую. Я ее отец, а она почти что называет папой Оливье.
– Мы же договорились, Антуан.
Какое-то время он молчал. Его глаза напоминали два горных родника. Вода, которая вытекает из скалы и сбегает по склону. Беззвучно.
– Мы договорились, что не будем скрывать ее происхождение, но расскажем все, когда она будет достаточно большая, чтобы понять. Сейчас слишком рано.
– А если она найдет себе другого папу, будет слишком поздно.
– Слишком поздно для чего? Ты никогда не потянешь на классического отца семейства, потому что нам не быть настоящей семьей.
– Ну да. Я же не настоящий мужчина.
– Я никогда такого не говорила. Но признай, что она всегда будет искать отца. Это неизбежно, ведь подружки рассказывают ей о своих. Или же расскажем ей все, но что она поймет?