Она преследовала меня годами.
Всегда в одном и том же желтом платье; по нему я ее и узнавал. С последнего раза прошло уже два года – лекция в Чикаго, как мне кажется. Смуглая кожа, темные волосы, начинающие седеть, тонированные очки, за которыми я не видел ее глаз. Она прибавила в весе – на первый взгляд, по меньшей мере 22—23 килограмма. Должно быть, купила себе такое же платье, только большего размера.
Она сидела в первом ряду, как всегда. За эти годы она побывала на полудесятке моих выступлений. Чикаго, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Портленд. Я забыл, где еще. Да это и не важно; даже когда ее там не было, она была.
Было бы намного легче, если бы ее стоило бояться, как того мужчину, который прервал запись радиопрограммы накануне вечером. Тогда охранники могли бы вывести ее из конференц-зала. Но она была вежлива, говорила тихо и никогда не отнимала у меня много времени; она всегда учитывала интересы людей, выстроившихся в очереди позади нее. Когда она впервые подошла ко мне – думаю, это было в Нью-Йорке, потому что я помню, что в ту ночь не останавливался в отеле, – она задала мне свой вопрос.
Почему?
Это была короткая версия вопроса.
Чуть более длинная версия: почему в ее сына – яркого, жизнерадостного молодого парня, первого за всю историю семьи, кто сумел поступить в колледж, удостоившись стипендии в Принстоне, – почему в ее сына выстрелили, когда он ехал в машине, чтобы забрать бабушку с обеда в честь Дня благодарения? Если наши мысли материализуются, если именно так устроена вселенная – она была готова поверить мне на слово, что такая возможность существует, – тогда почему ее сыну выстрелили в голову, почему он теперь не способен двигаться, улыбаться, даже моргнуть в знак согласия или отрицания, вообще как бы то ни было реагировать, почему матери приходится брить его, переодевать, подтыкать ему подушки в постели, чтобы, по крайней мере, создать иллюзию того, что он по-прежнему является разумным существом? Если не существует на свете такой вещи, как случайность, тогда как же нам назвать то, что произошло с ее сыном?
Читая эти слова, здесь и сейчас, я понимаю, что их можно интерпретировать как гнев или горечь, но ни гнева, ни горечи не было в них, произносимых вслух. Она всегда задавала свои вопросы мягким тоном, с искренним желанием услышать мои ответы, каковы бы они ни были.
Мне не хватило мужества сказать ей, что у меня нет ответов, и я сказал, что в следующей своей книге буду заниматься этими самыми вопросами о человеческом страдании. Она будет называться «Книга почему», и я надеюсь, что через год или около того закончу ее. Я даже сообщил своему издателю о том, что планирую написать такую книгу.
Но я не мог этого сделать. Я не мог сказать по этой теме ничего такого, что эта женщина – она так и не сообщила мне свое имя – хотела бы услышать. Вместо этого я продолжал писать в том же духе; еще больше углублялся в то, во что уже верил. Окончив две книги, ни одной из которых я ей не обещал, я даже попытался начать; стал читать о страдании, о теориях его причин. Но я не мог сказать этой женщине – не мог написать об этом в книге и подписать ее моим именем, – что страдание есть наказание, что Бог наблюдает за нашим миром, творя свое собственное, фирменное правосудие, создавая свои бесконечно разнообразные версии ада на земле. Моя мать – та могла бы написать подобную книгу, но не я. Не мог я и сказать этой женщине, что страдание ее сына было частью большего Божьего замысла, который есть таинство. Не мог я и сказать ей, что, как утверждают некоторые книги, каждая душа выбирает свой путь, прежде чем вступить в человеческую инкарнацию – она знает все, что случится, еще до того, как это случится, и подписывает контракт – и что смыслом человеческого существования является эволюция души. Не мог я и сказать ей, как говорил другим, пусть и не этими самыми словами, что страдания мы навлекаем на себя сами, что все мы виновны, и если только не начинаем осознавать собственное мышление, то в конечном счете ввергаем себя своим образом мыслей во всякого рода несчастья. Я понимал: ничто из сказанного мною не изменит того факта, что каждый день она стирает слюну с подбородка своего сына, и меняет ему подгузник, и хранит в тумбочке возле своей кровати рентгеновские снимки темных пятен в его мозгу, и смотрит на это фото каждое утро, как будто вердикт может измениться, как будто темные пятна могут исчезнуть за одну ночь.
Она вкладывала в свои письма фотографии; я сохранил их все. До и после: сначала жизнь играет в глазах ее сына, потом жизни нет. Она писала мне: «
Моему сыну приходится дышать через отверстие в адамовом яблоке. Врач пробовал прикрыть его, но он не может глотать. Слюна и слизь перекрывают ток воздуха ». Она писала: «
Каждый день, после того как почищу ему зубы и побрею его, я смачиваю его щеки капелькой одеколона. Чтобы он хотя бы пахнул так, как прежде ». Она писала: «
У него постоянно открыт рот, он смотрит мимо меня пустым взглядом ». Она писала: «
Иногда я вижу, как трепещут его веки, и думаю: он где-то есть, он где-то там ». Она даже присылала мне выдержки из его дневника в недели, предшествовавшие роковому выстрелу. «
Вы же сами видите, он был очень позитивным молодым человеком ». Я не мог поспорить с этим, после того как прочел его слова: «
По большей части, что бы ни происходило вокруг меня, в новостях, во всем мире, я все же могу сказать, что этот мир – чудесное место ». На полях она приписала: «
Таков был мой сын. Вот каким он был. Он не смотрел кровопролитные боевики. Он никогда не играл в видеоигры. В его сердце не было гнева ».
Я получал от нее письма в среднем раз в несколько месяцев. Иногда писем не было до полугода, и я начинал гадать, уж не случилось ли чего-нибудь с ней и ее сыном. В другие месяцы приходило по письму в неделю. Она никогда не подписывала их, никогда не писала свое имя на конвертах над обратным адресом. Чеснат-стрит, Филадельфия – и я понимал, что это она. Какое-то время я отвечал на ее письма, потом перестал. Дорогая – а дальше текст письма. Никакого имени. И обещание написать «Книгу почему». Иногда – ложь о том, что рукопись уже далеко продвинулась, и скоро я ее завершу.
Вскоре ей стало мало собственного сына: она посылала мне фотографии других. Мальчика в инвалидной коляске, в смирительной рубашке, потому что он не мог перестать грызть свою руку. Девочки из Минска, жертвы Чернобыля, с мозгом, покрытым пленками, выпиравшим за пределы черепа. Мальчика в том же медицинском учреждении, с чудовищными ногами, ступни и пальцы раздуты до невообразимых размеров. Она писала: « Какой ребенок мог бы создать такое? Какому ребенку могло бы такое присниться? » Она писала: « Думайте о моем сыне, думайте обо всех этих людях, пока пишете свою книгу ».
В аудитории собралось около трехсот человек, но она с тем же успехом могла быть и пустой, если не считать ее кресла. Слова, вылетавшие из моего рта в тот вечер, не могли – уж точно не в тот вечер – выстоять под испытующим взглядом ее страдания. В детстве я страдал стеснительностью, был одинок; боялся темноты; я в юном возрасте лишился отца. Мы все идем по жизни, неся каждый свой крест, но мой крест – это не ее крест. Я предпочел бы, чтобы вместо меня она поднялась на сцену и говорила; я предпочел бы, чтобы это она написала «Книгу почему».
Но мне заплатили за то, чтобы я рассказал о своей последней книге, «Случайностей не существует». Я тогда еще не знал, что это будет моя последняя книга. Последняя перед этой, я имею в виду. Хотя я рассматриваю эту книгу всего лишь как письмо – письмо к женщине в желтом платье, к Кэри, к Глории Фостер. Я тогда не знал, что мне придется написать еще одну книгу; что я напишу «Книгу почему», в конце концов, пусть не как ответ, но скорее как вопрос, на который нет ответа. Я не знал – хотя думал тогда, что знаю все, – что впоследствии присоединюсь к хору вопрошающих.
Пожалуйста, Стивену.
Вы не могли бы подписать это для Мэри – это моя сестра.
Вы не против подписать две? Одна – для моей дочки. Я пытаюсь уломать ее читать ваши книги, но…
У меня нет с собой ваших книг, я просто хочу поблагодарить вас, они мне очень понравились.
Я видел вас несколько лет назад в Бостоне. Не знаю, помните ли вы… мой сын пытался совершить самоубийство.
Сорок семь с половиной килограммов! Люди говорили, что я не смогу этого сделать, но поглядите-ка на меня!
Я просто хотела сказать вам – я прочла вашу новую книгу, и она по-настоящему помогает. Окружающие решили, что я спятила, но теперь я замужем, у меня собственный дом, и я не прикасаюсь к спиртному уже десять месяцев.
Можно вас обнять?
А о чем вы будете писать дальше?
Подпишите это для Меган. М-Е-Г-А-Н.
Вы не могли бы вписать мое полное имя – Джерри Стиллвелл?
