Если бы Леони принадлежала к другому сословию, она бы вела себя иначе: возможно, возмутилась бы, что ее покой нарушают громкие голоса постояльцев гостиницы. Но для Леони громкие голоса служили предупреждением: она с детства усвоила, что если кто-то повышает голос, надо исчезнуть или ждать выволочки. Она испугалась, что ее разыскивают, и высвободила руку из его пальцев.
Он открыл глаза.
– Меня ищут, – прошептала она. – Сейчас сюда придут.
– Никто сюда не придет, – сказал он и снова закрыл глаза.
В дверь постучали.
– В чем дело? – спросил он.
– Шавез разбился, – произнес мужской голос из-за двери.
– Где?
– При посадке в Домодоссоле.
– Значит, он совершил перелет и разбился?
– Да, совсем рядом с посадочной площадкой. Он не пошел на снижение, а камнем упал на землю.
– Погиб?
– Нет. Сломал обе ноги, но других повреждений нет. Его увезли в больницу.
– Спасибо, что вы меня известили.
– Вы спуститесь к нам?
– Чуть позже. – Он повернулся к Леони. – Ну вот, видишь, это не тебя искали, – сказал он и рассмеялся.
– Почему ты смеешься? – спросила она. – Твой друг ранен.
– Я над нами смеюсь.
– Надо мной? Потому что я испугалась?
– Нет, над нами. Пока мы с тобой были здесь, он летел над Альпами.
– А вдруг он умрет?
– И я когда-нибудь умру, и ты тоже, такая кареглазая и белозубая. Время не ждет.
– И тебе его совсем не жалко?
– У меня не было времени.
– Я тебя не понимаю.
– Другого случая не представится.
– Тебе же сказали, что он разбился.
– Что ж, постараюсь утешить его невесту.
– Кто ты? – яростным шепотом спросила она, боясь услышать в ответ крик на всю гостиницу. Леони решила, что он – дьявол. Она резко отвернулась от него и, зарывшись лицом в подушку, спросила: – Почему ты со мной?
– Потому что ты такая, какая есть.
– Но почему ты выбрал меня среди всех остальных? Их же так много…
– И тебя, и многих других.
– А я… – Она приподняла голову, посмотрела на него и не стала продолжать. – Мне пора, – сказала она. – Меня будут искать. Пусти меня.
– Хорошо, – ответил он.
– Тебе правда друга не жалко?
– Ты говоришь о нем, но не его имеешь в виду.
– Я тебя не понимаю.
– Когда ты спрашиваешь о нем, то думаешь о себе.
– Нет… я видела, как он улетал…
– И я пришел за тобой.
Он положил руку ей на плечо. Леони всем телом повернулась к нему и легла на спину, глядя ему в глаза. В его лице она видела все, что случилось с ними обоими после того, как он пришел к ней. Лицо его было другим – но не лицом дьявола.
Она понимала, что он не заберет ее с собой. Просить об этом не стоило, как не стоило и спрашивать, когда он уезжает – завтра или послезавтра. Это она выяснит у гостиничного носильщика. Можно было спросить, вернется ли он в Бриг, но она уже знала ответ. Шавез совершил трансальпийский перелет. Ни один авиатор не станет повторять его маршрут. Он сюда не вернется. Между его и ее жизнями стояло все, что она знала о мире.
– Я тебя завтра увижу?
– Да, я тебя разыщу.
Леони знала, что он лжет. Совершенная неожиданность случившегося не означала, что оно снова повторится. Особе искушенной и избалованной трудно было бы смириться с тем, что второй встречи не последует; такая женщина приняла бы ложь, не распознав ее. Для Леони не составило труда это понять. Ее возможности были ограничены, условия существования – неизменны. Мысль о необычном составляла ядро ее жизни. Она была суеверна.
Она вздрогнула. Он накрыл ее простыней и заметил, что ее тело вытянуто почти в струнку, если не считать слегка приподнятого бедра. Некоторые женщины – особенно широкобедрые толстушки – изумительно красивы только в лежачем положении. Для них самая естественная поза – горизонтальная, как ландшафт. (Ландшафт бесконечен, потому что горизонт отступает с приближением путника.) Тела таких женщин для осязания безграничны и беспредельно протяженны, независимо от их размера. Его рука отправляется в путешествие. Темный треугольник волос на бледной коже недвусмысленно раскрывает спрятанную там тайну.
Прежде чем умыться, пока они еще пребывали в состоянии необычности, лежа в постели, ей хотелось сказать, что, если он попросит ее уехать с ним, она согласится. Таким образом она могла бы дать ему понять, что чувствовала: все, что он предполагал о ней, было верным; он знал о ней больше всех на свете и потому сейчас должен был узнать, что она любит его – любит, как родного сына. Но если бы она заговорила о том, чтобы уехать с ним, он бы солгал и неправильно ее понял. Надо придумать, как иначе сказать ему об этом. Она боялась, что если она ему не скажет, то Эдуард убьет ее – или себя. Она верила, что если сказать ему сейчас, то это их обережет.
Вот как случилось, что юная крестьянская девушка, которая полтора часа назад стеснялась раздеться перед ним, внезапно откинула простыню, встала на кровать коленями, схватила его и прижала лицом к своему животу. Потом запрокинула голову и, глядя на голубые огоньки в стеклянных грушах лампочек люстры и обливаясь слезами, раз за разом выкрикивала его имя.
* * *
Вечером Дж. встретился с Уайменом. Обычно невозмутимый авиатор нервничал. Днем, после того как пришло известие о катастрофе, Уаймен решил отправиться в полет – приз оставался невыигранным. Он поднялся к Симплонскому перевалу, но ветер был слишком сильным, и Уаймен вернулся на посадочную площадку с полотняными ангарами.
– Ты когда взлетел?
– В три часа сорок три минуты, примерно через два часа после Жо.
– Ветер усилился?
– Внизу – ничуть, а как только я поднялся на тысячу метров, у моста Наполеона, тут и началось. В том месте всегда так: налетает неожиданно, в полную силу, и отбрасывает вбок, как воздушный поток за скорым поездом. Жо наверняка то же самое испытал, только я, в отличие от него, не люблю безрассудного риска.
– Зато успех достался ему. Может, риск безрассудным не был? Он же доказал, что риск не так уж велик.
– В больнице он сейчас это доказывает.
– Но он же совершил перелет!
– Знаешь, под порывами ветра об этом не думаешь. Только чувствуешь, как опоры трясутся и все трещит по швам.
– Допустим, он совершил перелет, спокойно приземлился, а потом в моторе обнаружились неполадки. В таком случае ты бы вернулся? Допустим, он успешно совершил перелет. Ты бы вернулся?
– Да. Я проверяю аэроплан, изучаю погодные условия. В полете необходимо хладнокровие, друг мой. Нужно быть уверенным в том, что можно, а чего нельзя сделать. А если сомневаешься в чем-то, то лучше этого не делать. Жо хотел стать героем, а это для летчика смертельная ошибка.
– Он доказал, что невозможное возможно. Разве это не достижение?
– Его храбрость неоспорима, но ведь это очень опасно…
– Ну, за это и полагается приз. Если бы никакой опасности не существовало…
– Нет, я не об опасностях авиации веду речь. Гораздо опаснее поощрять безрассудство и необдуманный риск. В полете, как и во всем остальном, успеха добиваешься лишь тогда, когда с уважением относишься к происходящему. Глупо ссать против ветра. Я не трус, но и не дурак.
– По-твоему, он дурак?
– Он герой, хотя сейчас наверняка считает себя дураком. Говорят, ходить он больше не сможет.
– Ты не жалеешь, что вернулся?
– Я завтра в Домодоссолу собираюсь, навещу его. Поедешь со мной? Мне приятель свой «Фиат» одолжил. Или ты все еще ждешь ответа своей горничной? Кстати, как ее зовут?
– Леони.
– Леоне? Так же, как гору?
– Нет, Леони. Пишется иначе.
– Какая разница? Все равно верить нельзя ни той, ни другой, – шутит Уаймен.
– Я поеду с тобой в Домодоссолу.
6Сегодня утром, за бритьем, я вспомнил о мадридском приятеле, с которым мы пятнадцать лет не виделись. Разглядывая свое отражение в зеркале, я подумал, узнаем ли мы друг друга при случайной встрече. Я представил себе, как мы сталкиваемся с ним на мадридской улочке, и вообразил его ощущения. Мы с ним очень близкие друзья, но общаемся редко, и постоянно я о нем не думаю. Побрившись, я просмотрел утреннюю почту и обнаружил, что от него пришло длинное письмо.
Такие «совпадения» случаются часто, знакомы всем и помогают понять, как приблизительно и субъективно обычное восприятие времени. Часы и календари – несовершенные изобретения. Наш разум устроен так, что не позволяет осознать истинную природу времени. Мы ощущаем его загадочность, способны нащупать его смутные очертания, будто исследуя неизвестный объект в темноте, но точно определить не в состоянии.
Мое воображение заставляет меня писать эту книгу сообразно существующим в моем сознании смутным представлениям о некоторых аспектах времени. Я пишу эту книгу в темноте.
