Слева от него – Монте-Леоне. Снег, белеющий на солнце, и подчеркивает присутствие горы, и скрывает его.
На этой белизне не останется ни пятнышка.
Шавез пытается прорваться сквозь стену ветра. При повороте направо рев мотора «Гном» становится громче, потому что ветер задувает звук в кабину, но аэроплан зависает в воздухе. Он снижается, хотя ему надо подняться, чтобы пролететь над перевалом Моншера. Набирать высоту страшно – наверху ветер сильнее, чем здесь, и дует одновременно со всех сторон. Плохо, когда аэроплан ныряет, но еще хуже, когда его ветром уносит вверх. Ноги в ботинках судорожно дергаются, упираются в пол над мотором; полотно на поверхности крыльев странно вздувается, словно ветер уже проделал дыры снизу.
Чуть ниже пиков Монте-Леоне виднеются горы поменьше, похожие на источенные ветром развалины галерей полукруглого амфитеатра, в центре которого находится одинокий аэроплан.
Шавез вспоминает напутствие Полана: «Не снижайся! Держись на высоте!» Слова утратили смысл.
Основной трудностью будет перелет через дальний край амфитеатра, после того как самолет пересечет арену. Ветер подталкивает его все дальше в полукружие, в тупики галерей. Даже если удастся долететь туда, где горный хребет расступается (к западу от Глаттхорна), то трудности на этом не кончатся. Его отнесло слишком далеко на восток, а чтобы пересечь Моншера, надо подняться еще на триста, а то и на все четыреста метров. Ветер прижимает его к земле, сдувает на восток, загоняет в угол – в ущелье Гондо, где разобьет вдребезги.
Он наверняка подумывал развернуть аэроплан к ветру и облететь вокруг арены, набирая высоту. Скорее всего, его ужаснула мысль о том, чтобы повернуть назад, пусть даже на мгновение. Казалось, что, однажды облетев амфитеатр расщелин и хребтов, он не сможет вырваться из круга и станет кружить, пока не кончится горючее. Нет, лучше уж выбраться в угол.
Он больше не отличает тишину от камня. Все его тело застыло и онемело от холода. Сознание противопоставляет скалам воздух и шум мотора под ногами. Аэроплан летит к Глаттхорну, как стрела к цели.
Поверхность горы похожа на шкуру гигантского мула, небрежно наброшенную на распорку в форме буквы А и вбитую между ее балками тем самым ветром, который напирает на аэроплан. На шкуре горы Шавез видит тень крыльев самолета, то отклоняющуюся вперед, то рывком приближающуюся, пересекая складки склонов. Он глядит вниз, на вздыбленные скалы. Впереди высятся пики. Шум мотора, отражаясь от камней и эхом отдаваясь от склонов, то усиливается, то стихает в такт движениям тени, а тень сотрясается от рева двигателя и стука падающих камней.
Здесь не может быть сознательных решений.
Здесь я не могу определить, как писать.
У Шавеза создается впечатление, что он вот-вот влетит в пасть зверя, чьи внутренности – глотка, желудок, кишечник и задний проход – созданы из камня. У зверя геологическое пищеварение. Зверь способен убивать, прежде чем оживет, и в смерти способен пожирать.
Здесь дело не в храбрости или в ее отсутствии; здесь люди делятся на тех, кто хочет жить, и на тех, кто не хочет. Кто есть кто, ясно по тому, как они кричат. Одни возносятся в крике, другие с криком умирают. Шавез набирает высоту, рискуя заглушить мотор. Надо во что бы то ни стало выбраться из челюстей зверя. Вверх.
Он попал в ущелье Гондо.
* * *
В Домодоссоле все ждут, постоянно телефонируют в Бриг. Фабрики и заводы стоят: рабочие глядят в небо. Старики забыли о сиесте. Молодежь собирается на поле, где должен приземлиться Шавез, чтобы заправиться перед полетом в Милан. Люди облепили все балконы и окна, откуда видна долина Оссола – зеленая, тихая, переходящая в хвойные леса, которые сменяются скалами. Все щурятся, смотрят в небо над Альпами. Ветра нет.
– С ним что-то случилось! Ему давно пора уже прилететь!
– Может, он повернул назад?
– Нет, он пересек Симплон.
– Откуда ты знаешь?
– Роберто сказал.
– А он как узнал?
– Двадцать минут назад синьор Луккини, секретарь мэра, пришел в «Гарибальди» и сказал, что Шавез пролетел над богадельней.
– Ох, слава Богу!
– Я с самого утра чувствую, что все плохо кончится. Я вчера сон видела.
– Ой, да ты влюбилась!
– Ах, хоть бы разок на него посмотреть!
– А мы все разом крикнем – Жо! Жо!
Тысячи людей в Домодоссоле замечают крошечную точку самолета над лесом. Аэроплан летит слишком низко. Наблюдатели стараются расслышать шум мотора, перекрикиваются, просят друг друга быть потише, но летательный аппарат еще далеко. Постепенно становится заметно, что он движется по направлению к Домодоссоле.
Американский автогонщик Леон Дюрей, приятель Шавеза, крест-накрест расстилает на траве посадочной площадки два отрезка белого полотна; мальчишки помогают ему закрепить ткань на земле.
Аэроплан летит, снижается так безмятежно, что все вокруг приходят в восторг.
Шавез первым в мире совершил трансальпийский перелет, что прежде считалось невозможным. Мы присутствуем при знаменательном событии. Поглядите, это же совсем просто! Он летит ровнее птицы, без усилий – так он и пролетел над Альпами. Оказывается, славы добиться легко. Подобная последовательность ощущений (пусть и по-разному выраженная) вызывает неожиданное волнение. Почему не все мы добиваемся желаемого?
Машина мэра приезжает на посадочное поле. Мэр в парадном мундире готовится к встрече великого авиатора. Он объявляет своим спутникам, что в честь великого достижения улицу города назовут именем летчика, покорившего горы.
С вокзала Домодоссолы в 14 часов 18 минут отправляется скорый поезд в Милан. Из окна вагона юноша замечает моноплан «Блерио» и дергает стоп-кран. Поезд резко останавливается. Юноша спрыгивает на рельсы и с громким криком бежит вдоль состава. Пассажиры выходят из вагонов. Юноша указывает на аэроплан, летящий над верхушками деревьев. Хорошо виден силуэт Шавеза. Юноша подбегает к паровозу, останавливается и размахивает руками, надеясь, что Шавез его заметит и помашет в ответ. Юноше хочется стать первым, кто приветствует героя. Но Шавез не машет в ответ. Почему? Над этим юноша и его приятели – авиаторы-любители – раздумывают долгие годы.
Голова Леони запрокинута, как у певицы на сцене. Глаза закатились, так что видны только белки, а не радужки. Рот открыт, горло припухшее. Она издает какой-то горловой звук, будто медленно произносит слово, но он его не расшифровывает.
Кто вскрикивает, кто лежит неподвижно, кто бьет кулаками, кто сворачивается в клубок, кто высовывает кончик языка между губ, кто сводит брови и напрягает рот, кто машет руками, кто растопыривает пальцы морской звездой – все поступают по-разному до тех пор, пока не приходят с ним к тому мигу, где все происходит одновременно и каждый присутствует там со всеми вместе.
Он ощущает каждый оргазм, как если бы он происходил одновременно с остальными. Все, что случилось или случится между каждым из них, все события, действия, причины и следствия, которые отделяют и будут отделять во времени женщину от женщины, окружают этот бесконечный миг, как окружность охватывает ограниченный ею круг. Все они там вместе. Невзирая на все свои различия, все они там вместе. Он присоединяется к ним.
Сексуальное влечение, как бы оно ни возникало и как бы его ни вызывали, независимо от его объективных условий и продолжительности, субъективно зафиксировано двумя отрезками времени: нашим началом и нашим концом. Анализ сексуального влечения показывает, что некоторые его составляющие имеют явно выраженный ностальгический характер и относятся чуть ли не к моменту рождения; другие возникают в результате неистребимой жажды ощутить неведомый, далекий предел жизни, существующий только в ее отрицании, – смерть. В момент оргазма эти два отрезка времени – наше начало и наш конец – сливаются в один. Когда это происходит, все, что лежит между ними, то есть вся наша жизнь – становится одновременным и мгновенным. Так я объясняю себе главного героя моей книги.
Он лежал на спине рядом с Леони и, закрыв глаза, держал ее за руку.
Она больше не видела в его лице тайных обещаний. Она знала, что он обещал, и тайна заключалась в них обоих. Свободной рукой она коснулась его лица, кончиками двух пальцев обвела контур брови, скользнула по крылу носа, мимо уголка губ – рот дернулся – и дальше, к подбородку. Касания сделали ощущение близости естественнее, немного разрушили его загадку. Чувство близости сосредоточилось в кончиках пальцев, стало менее ошеломительным. Ей захотелось прижать ладонь к его носу. Она поднесла руку к своему носу, понюхала – и коснулась его лба. Она продолжала бы эту игру, когда отдельные слова всплывали в ней со странным ощущением озарения (словно она знала, что за всем, что она видит или воображает, вспыхивает белоснежный свет, обрамляя ярко-белой каймой все увиденное), до тех пор, пока он не шевельнулся бы или не заговорил. Но ее прервал чей-то возглас на лестнице. Тут же на веранде под окном вскрикнула женщина. Чуть позже крики послышались отовсюду.
