На следующий день он объяснял знакомому:
– Понимаешь, он все в себе держит. Никогда не знаешь, что он задумал. То ли его деньги интересуют, то ли приключения… А может, и то и другое – вот как нас с тобой.
К обеду в гостинице «Виктория» становится известно, что Шавез твердо намерен долететь до цели и возвращаться не собирается. Все выбегают на веранду и глядят, как аэроплан пролетает над долиной Роны и сворачивает к перевалу. Зрители восторженно восклицают и приветственно машут вслед.
Целую неделю ходили внушающие уныние слухи, что перелет через Альпы в этом году уже не состоится. Отчего-то никому не приходит в голову, что и эта попытка может закончиться безуспешно: если на подлете к ущелью реки Салтины Шавез решит, что ветер слишком силен, то повернет обратно. Впрочем, завтра все разъезжаются, так что сегодня – последний шанс, что знаменательное событие все-таки свершится. Вдобавок за неделю Шавеза хорошо изучили и по его лицу все поняли. Речь идет не о его судьбе, а о характере.
Шавез замечает толпу на веранде гостиницы, но не машет им в ответ – суеверно приберегает приветственный взмах руки для прибытия в Домодоссолу.
На прошлой неделе в Бриг съехались жители окрестных деревень в надежде посмотреть, как летательный аппарат исчезает за горными вершинами. Вся гостиничная прислуга – официанты, горничные, повара, судомойки, садовник и его жена – взбудоражены не меньше постояльцев. Их возбуждение складывается из многих элементов: любопытство, неуверенность в исходе, гордость за чужое достижение (ведь человек в небе недавно был рядом с ними), но самым глубоким чувством является удовлетворение от непосредственной причастности к тому, что, по их мнению, станет историческим событием. Это первобытное, грубое удовлетворение связывает их жизни с жизнью предков и потомков – великая ось истории проходит через ту же точку, что и тонкая нить их жизней.
Дж. покидает ресторан, но не отправляется на веранду, а выбегает во двор, к бревенчатому домику на сваях. Под ним – каменный резервуар, наполняемый родниковой водой; там стирают белье. Наверху расположены комнаты горничных, куда ведет деревянная лесенка. На ней стоит девушка и глядит в небо.
– Леони! – окликает он, протягивает к ней руку, жестом просит сойти вниз, берет за локоть и объясняет, что им лучше поторопиться: с балкона его номера видно лучше.
Она могла и отказаться; это было самым уязвимым в его плане. Она прекрасно понимала, что одновременно происходят два действия: над головой, будто птица, парит аэроплан, а юноша, пять дней преследовавший ее записками, шуточками, лукавыми перешептываниями, комплиментами и признаниями в любви, приглашает ее к себе в номер. Вдобавок ему известно о том, что каждый день у нее есть два часа свободного времени. Она пошла с ним потому, что необычность происходящих событий подчеркивала исключительность момента. Гул мотора, восторженные восклицания и то, что зрители, повернувшись к ней спиной, не отрывали глаз от неба, утвердили ее в решении забыть о привычной рассудительности. В дверях он пропустил ее вперед, будто прикрывая, и под его защитой Леони скользнула внутрь, отринув свою обыденную, заурядную сущность.
На лестнице она тихонько захихикала, но в номере замолчала.
Он пересек комнату и распахнул застекленные двери на балкон над верандой. Аэроплан в небе заложил вираж. Они увидели четко очерченный силуэт головы и плеч Шавеза, крохотный, как пуговичка на женской туфле.
Леони боялась выйти на балкон – не хватало еще, чтобы ее заметили с веранды, – и стояла посреди комнаты, даже не притворяясь, что пришла сюда полюбоваться на аэроплан, летящий к горам. (Но ведь она могла благоразумно ретироваться, скажете вы. Она не была легкомысленна. Он ей пока ничего не предлагал. Леони отчасти догадывалась, что именно он собирался ей предложить. Она не была ни легкомысленной, ни наивной. Но существовала и еще одна часть его предложения, предназначенная ее исключительной сущности, той самой, которую окружала иная жизнь, будто безмолвный воздух, окружающий дальний гул мотора.)
Через миг он захлопнул балконные двери и обернулся к ней. Он немедленно понял, что добился успеха. Перед ним стояла именно она, Леони, и нерешительно глядела на него. Такая, какой он ее помнил: толстые пальцы, широкий приплюснутый нос, пряди жестких волос, выбивающиеся из-под чепца, крестьянский румянец, кожа, не знающая пудры; слева на подбородке – бледное пятнышко размером с ноготь; покатые плечи, налитая грудь, карие глаза цвета темного дерева. Те черты, из-за которых Уаймен назвал ее миленькой, его не интересовали, потому что ничем не отличали ее от других.
Он обнял ее. Она стояла, прижавшись щекой к его груди, и ждала. Вслушивалась в его слова. Сердце мое. Счастье мое. Моя кареглазая овечка. Леони, королева Альп. (Слова эти, записанные для третьего лица, теряют свою точность и чрезмерное, непревзойденное красноречие.) Она слушала и подчинялась его воле, но отнюдь не покорно – все это время она яростно пыталась в точности осознать смысл происходящего.
Неделю назад она не подозревала о его существовании. Она никогда не встречала таких мужчин. Он был богат. Он дружил с людьми, которые летали на аэропланах. Он сам летал на аэроплане. Он путешествовал по разным странам. Он странно говорил по-немецки. Он походил на сказочного персонажа. Ей было неважно, что означают все эти факты по отдельности; они просто доказывали, что он разительно отличается от всех, с кем ей доводилось сталкиваться. Если бы на этом все и закончилось, она бы не придала большого значения его своеобычности. Ее виды на будущее были скромны. Леони прекрасно знала, что в мире полно людей, отличных от жителей Брига или кантона Вале; людей, которых она совершенно не интересует. А он обратился именно к ней – к Леони, – и это произвело на нее глубочайшее впечатление. Целую неделю он преследовал ее, дарил подарки, делал комплименты, разговаривал с ней и уверял в ее неповторимости. Как все, у кого нет привычки обманывать себя, Леони интуитивно отличала чистосердечную искренность от лицемерной фальши. Она знала, что он ей не лжет, хотя и не понимала его правды. Как и большинство женщин, она умела отличать человека, который умоляет о благосклонности или пытается обманом добиться ее, от человека, который при встрече с женщиной предстает перед ней таким, какой он есть. Примерно это она имела в виду, говоря себе: он пришел ко мне.
Зевс, влюбившись в женщину, превращался в быка, сатира, орла или лебедя не только для того, чтобы использовать элемент неожиданности, но и еще чтобы встретиться с ней (по странным условностям легенд) под личиной незнакомца. Незнакомец, который, воспылав страстью, убеждает, что он желает только тебя во всей твоей самобытности, приносит весть от тебя возможной к тебе самой. Нетерпение, с которым жаждут получить эту весть, сравнимо по силе с желанием жить. Желание познать себя сильнее простого любопытства. Но вестник должен быть незнакомцем, потому что чем лучше ты сама его знаешь и, соответственно, чем лучше он тебя знает, тем меньше он сможет раскрыть тебе твою неведомую, но возможную сущность. Он должен быть незнакомцем, однако должен быть и загадочным образом близок с тобой, иначе вместо того, чтобы раскрыть твою неведомую сущность, он просто представляет всех тех, кто непознаваем для тебя и для кого ты непознаваема. Близкий – и чужой. Из этого противоречия, из этой мечты рождается великий чувственный бог, которого каждая женщина в своем воображении либо питает, либо морит голодом.
– Чем ты вообще занимаешься? – спросил Уаймен.
– Путешествую, – ответил Джи.
Ответ на вопрос не был ни уклончивым, ни поверхностным. Настоящий незнакомец постоянно находится в пути.
Какое-то время ее руки были безвольно опущены. За окном над горами синело знакомое сентябрьское небо. Вдали чуть слышно гудел мотор летательного аппарата «Блерио».
Аэроплан нырнул на пятьдесят метров вниз и шлепнулся, как дохлая камбала. Шавез хотел повернуть, и его удержало лишь то, что он чуть раньше сказал себе, хотя в тот миг, когда это говорил, он и представить не мог, что самолет плюхнется, как дохлая рыба.
Связное повествование больше никогда не станут излагать как единственно возможное.
Ее воспитание и образование дома, в школе и церкви подготовило ее к сложившейся ситуации. Она должна отвергнуть незнакомца, который вот-вот разобьет ей жизнь. Она должна отстоять свою честь, спасти себя, сохранить свою невинность для возлюбленного Эдуарда, который ухаживает за ней вот уже два года и с которым они будут жить в домике у реки, на пасеке; он станет отцом ее детей, которые пойдут в ту же школу в Бриге, куда когда-то ходила она. Она совершает смертный грех. Она должна воспротивиться дьявольскому искушению. Так ее учили. Она должна помнить о матери и о том, чего бы она желала своей дочери. Она – дочь своей матери, Божье дитя, нареченная возлюбленного Эдуарда, невеста, которая через два месяца будет стоять с женихом у алтаря, мать будущих детей, старшая сестра своих младших сестер – обязана сохранить честь дочери, христианки, нареченной невесты, матери, сестры. Она – или я? Я, Леони… Что делать мне, чтобы сохранить свою честь? «Я не знала, что делать». Она к этому не подготовлена. В обычной жизни она не может поцеловать этого человека. Но он – не в ее жизни. Он вне ее. «Я осталась с ним наедине. Больше никого не было». Она понимает, что больше никогда не попадет в объятья человека вне ее жизни. «Это было как сон». То, что она с ним делает, – не часть ее жизни, хотя другие решат, что это не так, и последствия отразятся на ее дальнейшей судьбе. То, что она с ним делает, будет действием той ее части, которая не входит в ее жизнь. «Моя слабость была сильнее меня».
